Год кометы

В повседневной жизни я мало задумывался, кто эти люди, принимая как должное, как правило существования их сокрытость, хотя догадывался, что это мои родственники, ближайшие предки — а чьи еще фотографии могла бы хранить бабушка?

Их отсутствие было столь абсолютно, что переставало быть отрицательным понятием. Как магазины того времени торговали пустотой прилавков, становясь местом-где-ничего-нет, и мир строился как система дефицитов, приобретавших от постоянства качество наличия, наличия «ничего-нет», так и в отношении прошлого несомненным был лишь тотальный дефицит собственно прошлого, словно каждый из ушедших унес с собой его часть и восполнить ее было невозможно.

Глядя на фотографии, я ощущал себя стоящим на голом юру, где вокруг только темная, грозовая сила, которая, может быть, уснула, насытившись, но всегда может вернуться, и тогда ты так же исчезнешь, не успев даже понять, что исчез.

Перебирая странно деревенеющими пальцами крупу, переживая значительность бабушкиного молчания, я вдруг чувствовал слабость, безосновательность собственной жизни, будто она — случайность, недосмотр судьбы, и спрашивал сам себя: Кто я? Кто я? как бы испытывая молчание на прочность.

«Жил человек в земле Уц», — говорила бабушка Таня, забывшись, произнося вслух фразу, адресованную себе самой, будто начинала сказку: «жили-были у синего моря старик со старухой».

«Жил человек в земле Уц» — это было ее тайное присловье, она шептала его, когда одолевала хворь или было худо на душе. Я искал страну Уц в энциклопедиях, в словарях и в атласах — не нашел и решил, что бабушка придумала ее, страну потерь, страну-осколок, от прежнего названия которой остался один только слог — Уц. Ничего в той стране не сохранилось в целости, и живет там человек-дробь, вроде двух пятых землекопа, что получались, если неправильно решить задание по математике. Знает он только нынешнее имя страны — Уц, и не помнит, что когда-то оно было длиннее, и не дичится половинчатых вещей своей земли, и себя самого, расщепленного, не дичится.

А бабушка, ладонью передвинув к себе мою часть неперебранной крупы, чувствуя, что меня надо подбодрить, читала по памяти, иронически окинув взглядом стол, где возвышались горки гречки или пшена:

…Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?

Но затем ее голос менялся, и последние строки читала она уже всерьез:

Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..

«Зачем же, поле, смолкло ты?» — слушая себя саму, повторяла бабушка, и мне казалось, что она имеет в виду какое-то конкретное, хотя и не существующее в географии, поле.

Поле пушкинских сказок с его мертвыми головами, недобрыми волшебниками в пещерах, темными реками, следами былых битв, поле, где всякий человек одинок, — когда бабушка заканчивала читать, я ощущал, что живу в таком поле, оно мне знакомо как опыт чувств, хотя я и не могу сказать, откуда взялся этот опыт.

На меня наваливалось цепенящее ощущение сиротства. У меня были бабушки, были отец и мать — и тем не менее я был сирота. Чей сирота? Почему сирота? Откуда приходит это ощущение? Ответ был сокрыт в поле молчания.

Мы заканчивали перебирать крупу, я садился делать домашнее задание, и все, что происходило за столом, становилось нереальным, исчезало. Но спустя неделю бабушка снова приносила из магазина несколько килограммов гречки, — на нее сердились за лишние эти покупки, — и все повторялось: свет лампы, пробуждающиеся во тьме фотографии, ужас потерь, «жил человек в земле Уц», «зачем же, поле, смолкло ты», и я снова пытался удержать в себе ощущение, что близко подступил к некой важнейшей истине.

Как было удержаться в ней? Невозможно. Но и забыть состояние близости к ней было нельзя; оно возвращалось, становясь внутренней силой, и в краткие мгновения его присутствия я знал, что не дамся — чему? Не сломлюсь — пред чем? Открою что? Ответ снова был в поле молчания.

Мне виделись пустоши, где скопилось серое, облачное, мягкое и душащее, как вата, вещество; пустоши эти были вокруг, рядом, за ближним горизонтом видимого, за стеной комнаты, за соседним домом, за деревьями парка, в подвале, на чердаке.

В каждой старой вещи мне чудился подобный пустоте внутри фаянсовой статуэтки объем, наполненный молчанием; такой же объем был в каждом человеке. Не проглоченные слова, не тайна внутри, а молчание; к нему подходил не прямой именительный — кто, что, а только косвенный предложный — о ком, о чем, — падеж…