Год кометы

Они были рядом, сложенные в углу бабушкиного дивана, — тряпичный клоун с крючконосыми пластмассовыми штиблетами, плюшевый пес Тимка с пуговичными глазами, резиновый человек с ежиным острым носом, по имени Мымрик, носящий через плечо сшитую бабушкой санитарную сумку, белый зимний заяц Заяц, синтетический, растрепанный, и еще несколько других, второстепенных, безымянных. Они составляли партизанский отряд, чаще всего мы играли с бабушкой именно в войну, и мне никогда не приходило в голову спросить, почему эти совсем не воинственные существа оказались партизанами.

Вечер за вечером они прокрадывались по оврагам в складках одеяла к спинке дивана, где пролегала насыпь железной дороги, закладывали мины под важнейший немецкий эшелон с танками или орудиями, отступали, перевязывая раненых бинтом, заранее вложенным бабушкой в санитарную сумку Мымрика; клоун оставался прикрывать отход, уводил за собой погоню и погибал в снегах выплеснувшейся из-под одеяла простыни, чтобы назавтра, воскреснув, снова отправиться на вылазку, выполняя задание командования.

Почему партизаны? Зачем партизаны? Таких вопросов не было. Красно-синий клоун, желтый пес, раньше лаявший, пока не сломалась кнопка на брюхе, белый заяц, умеющий маскироваться, как финские снайперы-кукушки, нелепый санитар Мымрик, остальные игрушки, те, кого в архивных справках прячут за сокращением «и др.», безвестные рядовые, кем они еще могли быть?

В тот день все они, мое игрушечное войско, мои товарищи, чьи воображаемые раны я чувствовал как настоящие, как свои, сидели, прислонившись к спинке дивана, будто на привале, и смотрели в одну точку; траектории их взглядов указывали на край книжной полки. Там стояла книга, большая книга в темно-коричневом кожаном переплете, сливавшаяся с цветом полки; на ее высоком корешке не было никакого названия. Поэтому-то, подумал я, мой взгляд и пропускал ее столько раз, миновал как нечто совсем незначащее!

Тут же я вспомнил, что несколько раз видел, как бабушка сидит за столом, а книга лежит перед ней. Но так ловко бабушка замаскировала эти моменты, сделав их случайными, пустяшными, как бы промежуточными между двумя занятиями, скажем, чтением и штопкой, что я был надежно обманут этой маскировкой.

Я снял книгу с полки; названия не было и на обложке. Тяжелая, больше похожая на амбарную тетрадь, книга неожиданно раскрылась, обнажив лаковую белизну пустых страниц.

Но мог ли я догадаться, что это просто типографский макет какого-то важного издания? Нет. Подсказка нашлась сама собой: истории о революционерах, писавших из тюрьмы послания молоком или невидимыми чернилами. Текст в книге есть, его нужно только проявить! Ведь зачем-то хранила бабушка этот бессловесный том, поставила его на полке неприметным для других и приметным для себя, чтобы, может быть, он о чем-то напоминал ей, всегда был перед глазами!

Я восхитился изяществом, с которым у всех на виду была спрятана книга; перелистывал пустые листы, и от возбуждения, от предвкушения мне стали мерещиться выцветшие буквы. Они сцеплялись в слова, слова — в строки, строки рядами заполняли страницы; книга призрачно мерцала, возникали несходные почерки, разные шрифты, картинки, фотографии, сноски — все неразличимое, гибнущее, ускользающее. То была книга книг, ковчег небывших текстов, написанных по правилам грамматики и орфографии разных эпох; тексты теснились, перетекали один в другой, пропадали.

Я обернулся — за спиной у меня была стена фотографий, стена молчащих лиц, и мне показалось, что я чувствую тончайшую связь между лицами и почерками, фантомными обрывками текста. Мое ли желание породило ее, моя ли догадка, или все это было бредом наяву, я не понимал. Но осознал: однажды в этой книге проступят настоящие буквы. И от меня тоже зависит, возникнут ли на белых страницах строки; зависит от того, как я буду жить, что искать, во что верить. Это будет подлинник, материально существующая истина, ответ на все мои вопросы; награда за преданность самому себе.

Так жизнь моя, не теряя обычного течения, приобрела измерение ожидания, предуготавливающего дух к обетованной встрече. Я спрятал знание о таинственной книге без букв глубоко в себе, словно понимая, что вера в ее особые свойства не должна часто испытываться проверкой, сомнениями, она хрупка; но не оставил усилий.

Можно даже сказать, что у меня возникло две жизни. В одной, внешней, я был сыном, внуком, учеником, октябренком, товарищем своих сверстников, данником возраста. В другой, наедине с собой, я был никем, отдыхал в благословенной анонимности, словно все в мире — узнаны, определены, приписаны, а я лишний, дополнительный, непредусмотренный, ничей сын и ничей внук; меня даже страшило то, как быстро я перехожу в это состояние, с какой силой чувствую свою отдельность.

Оставаясь в одиночестве, я превращался в жадное, неразборчиво познающее существо. Голод интересов и желаний, тяга к высоте впечатлений, к ощущению значительности существования, подстегиваемые скудостью окружающей жизни, придавали моим поискам нечто рьяно дикарское.