Год Мамонта

Женщины, не пившие ранее пива, пробовали вино и ели без особого аппетита. Возможно, они уже обедали раньше, а вино им нравилось скорее всего сладкое, которое к столу не подают.

Народу было минимум в два раза больше, чем в парной, и в прибавившейся части преобладала молодежь.

Обсуждали вначале политику, потом охоту и вскоре, в соответствии со степенью опьянения, перешли к шуткам и остротам, двусмысленность которых возрастала с каждым глотком вина. Женщины, вначале смеявшиеся, погрустнели и затуманились. Зигвард посочувствовал женщинам. А где же знаменитые славские обеденные увеселения, подумал он. Может, меня здесь стесняются? Вряд ли.

Словно в ответ на его мысли, дверь в столовую распахнулась и один за другим в помещение втанцевало несколько этнографически пестро одетых мужчин и женщин с разного рода музыкальными инструментами. Они построились в два ряда перпендикулярно столу и низко поклонились присутствующим, держа руки по швам. Обедающая молодежь неудовольствие свое выразила молчаливым поднятием бровей и закатыванием глаз, а старшее поколение с нарочитой благосклонностью наклонило головы вправо.

Вперед выступил среднего роста расторопный малый с подобострастными морщинами. Несколько струнных инструментов грянули вступление. Малый открыл рот и затянул приятным тенором:

Ах вдоль реченьки, вдоль речки, вдоль большой реки
Ходят девушки прекрасны, мягки башмаки,
Гладки платья, руки белы, глазоньки ясны,
Нету времени приятней, радостней весны.

Нехитрая но очень приятная мелодия отскакивала эхом от стен. Четыре лютни заиграли вдруг контрапункт, ориентируясь на опорные ноты песни и, подумал Зигвард, импровизируя вторую мелодию. Слова были неприятно глупые и слащавые. Женская часть ансамбля стала проплывать мимо певца хороводом, иллюстрируя повествование. Зигвард вспомнил, что древние славские песни — миф, и на самом деле никто не знает, как они звучали. А все эти «народные» песнопения были сочинены лет двадцать или тридцать назад профессиональными сочинителями, поэтому так гладко все это слушается.

Следующим номером была песня веселая. Пели ее дуэтом, давешний певец и одна из девушек, весьма привлекательная особа. Изображала песня перебранку мужа с женой. Ансамбль приплясывал и картинно заходился хохотом на заднем плане, иногда встревая хором хорошо тренированных голосов.

Эх касатка ты моя толстопузая,
Что ты вертишься, ругаясь и топая…

Зигвард хмыкнул удивленно. Оказывается, «народные» песняры в Славии заменяли некоторые слова песен в своих выступлениях, дабы не оскорбить слух высокопоставленных особ. Фалкон совсем недавно издал в Астафии особый закон, запрещающий употреблять некоторые слова и выражения в песнях и даже просто уличных разговорах, под страхом заключения в темницу на небольшой, но вполне неприятный срок. Зигвард тогда подумал, что Фалкон, как всегда, зверствует и чудит. Ан нет — просто веяние времени.

К третьей песне Зигварду стало скучно. А остальным присутствующим было скучно уже давно, судя по виду. Благосклонность старшего поколения сменилась рассеянностью, а презрение младшего ненавистью. Песняры, очевидно, уловили настроения аудитории и по окончании песни ретировались.

Их сменили пятеро очень молодых парней, одетых в нарочито потертые одежды ниверийского образца. Несмотря на потертость, одежды были явно чистые, стиранные.

Лица молодежи прояснились, а лица старшего поколения изобразили усталую отрешенность.

Пять лютен грянули в унисон. Двое из пятерых запели, тоже в унисон, лихо встряхивая головами и разводя и сводя колени в такт.

На кухне мышка
Сделала какашку.
Спи моя малышка,
Я ее убью.

Десять телок сочных

К сливам водосточным
Жмутся, подставляясь под
Холодную струю.

Во всем этом подразумевался, очевидно, какой-то особый вызов, не то правительству, не то старшему поколению, но подразумевался достаточно мягко, без особого напора, поскольку правительство и старшее поколение все это терпело и оплачивало. Безопасная фронда, спонсируемая свыше. Но молодежь была в полном восторге. Контрапункт отсутствовал, музыкальной фантазией автор песни не отличался, а стиль исполнения и жанра был скопирован без особой точности с ниверийских поползновений такого рода, не менее скучных.

После обеда Кшиштоф произнес с балкона дворца приветственную речь. Толпа, собравшаяся на площади, слушала радостно. Зигвард понял, что Кшиштоф изображает легкое опьянение, и это его рассмешило. Перед «своими» Кшиштоф изображал давеча трезвость.