Год некроманта. Ворон и ветвь

В церкви тихо. Зал шагах в шести впереди, за очередной дверью, безобидно открытой наполовину, будто служка, выходя, неплотно прикрыл створку. А здесь, в узком длинном преддверье, такое беззвучие, что зубы ломит от этой неправильной тишины. Не могут несколько десятков перепуганных людей вести себя так тихо. Да и вообще, живые люди на это неспособны. Но здесь тихо и спокойно — и мягко закрывается дверь за нашими спинами.

Виннар, сунувшийся было вперед, перед самым порогом отчего-то медлит — ладонь, созданная для весла драккара, замирает на ручке двери. Или это дверь заклинило? Хмыкнув, он подается вперед плечом и с трудом двигает деревянную створку. Я молчу, глубоко и медленно дыша холодным воздухом, впитывая боль и смерть, разлитые в нем. Так же молча кладу ладонь на покатый валун плеча — и прохожу первым по грубо шлифованному каменному полу, темному от влажных потеков. Церковный свод уходит ввысь, туда, где цветные блики витражей дрожат на фресках, а здесь, внизу — узкая тропа между распростертыми на полу телами ведет к алтарю. Глухо ругается сзади Виннар, протиснувшись в дверь — и замолкает, увидев, что ее держало.

Не такая уж большая деревня… Это лишь с первого взгляда кажется, что нелепо изломанные куклы с мучнисто-белыми лицами повсюду: у подножья статуй, между сдвинутыми к стенам скамьями, возле стрельчатых окон… Да и люди большей частью живы. Разве что в паре мест колышется темное марево, видное только мне — ореол недавней смерти. Дети, подростки, женщины… Мужчин на удивление немного, но потом я вспоминаю, что в полусотне миль отсюда — большая облава: инквизиция ловит некроманта, осквернившего древнее кладбище — и едва не улыбаюсь. Вот уж не думал, что обрадуюсь обычаю церковников сгонять крестьян на облавы. Это же насколько меньше народу попало сюда? Впору награду просить!

Виннар молча сопит сзади. А в сыроватом воздухе плывет еле слышный ручеек мелодии. Тихой, нежной, вьющейся, словно прозрачный поток между берегов, покрытых бархатно-зеленым лугом. И на этом лугу над алыми цветами порхают золотые мотыльки… Я встряхиваю головой, сбрасывая липкое наваждение. Что, и это все, на что она способна? И где она, кстати? Тела, сопящий за спиной северянин…

А потом что-то толкает меня посмотреть вперед и наверх, туда, где в высокий стрельчатый свод почти упирается огромная стрела, тускло блестящая позолотой. Сегодня солнце не балует светом, но скудные лучи все-таки сочатся сквозь ало-золотой витраж с изумрудными и лазоревыми вкраплениями. И отблески падают на ее платье, раскрашивая светлую ткань дивными узорами. Она сидит на высоком алтаре, прямо на узкой каменной спинке, прислонившись к золотому древку святой стрелы. Мы встречаемся взглядами — и мое сердце замирает, пропуская удар, а потом гулко стукает снова и начинает частить, как от долгого быстрого бега.

Рядом охает Виннар. Но мне пока не до него. Я смотрю на нее, на Темную Деву, нелюдь-кровопийцу. Она же, вроде, должна быть в зеленом? Нет, это глейстиг носят изумрудные платья… Бред, не о том я думаю… Она прекрасна! Нет, тоже не то. Она смотрит на меня, и я не могу издалека разглядеть выражение ее глаз, но это, наверное, и к лучшему. Сердце тоскливо тянет, когда она улыбается мне сладко и зло.

— Новые гости на моем празднике, вот как…

Голос чист и нежен, как пение серебряной волынки, что подарили неудачливому музыканту из легенды. Только долгого счастья ему это не принесло. Подарки волшебного народа редко приносят счастье…

Она смотрит на нас, склонив голову, и глаз невозможно оторвать от лица, белеющего в полумраке церкви нежнейшим полупрозрачным жемчугом. Я всегда думал, что темные девы исполнены неописуемой красоты. Те, кого показывал мне Керен, были именно такими: роскошные, полностью распустившиеся цветы, источающие ядовитый соблазн. Но то были глейстиг, и при Керене они бы никогда не посмели глянуть на меня, как на добычу…

А она — девочка. Нежный тоненький стебелек с острым, едва набирающим цвет бутоном — вот она какая. Бледные, еле видные на маленьком личике губы, тусклое серебро гладких волос, крошечные ноги в светлых башмачках… Я же видел ее совсем другой! Там, в сознании мертвого бедолаги… Там была опасная и величественная ланон ши, но эту куда легче назвать Яблоневой девой — она вся, как тонкий легкий лепесток, что готов сорваться и улететь, несомый ветром…

А потом сухие острые стебли больно впиваются мне в ладони под перчатками — я слишком сильно, оказывается, сжал кулаки, думая, что кто-то может прийти сюда и обидеть ее — такую хрупкую и беззащитную, смять в грубых лапищах яблоневый цвет… И я прихожу в себя.

Мой поклон, как и положено, низок и учтив, а выпрямившись, я размыкаю пересохшие губы:

— Мы рады приветствовать вас, прекрасная госпожа Дивного народа.