Год под знаком гориллы

Увидев впервые гору Микено, я почувствовал, что должен взобраться на ее вершину. Но похоже было, что это нелегкое дело, да и все это подтверждали. Первые попытки достичь вершины кончались неудачей. В 1908 году герцог Мекленбургский дошел до основания огромной скальной стены, которая вздымалась к вершине. Дершайд, член экспедиции Экли, был в двухстах футах от вершины в 1926 году, но ужасные метеорологические условия заставили его отступить. Такая же участь постигла орнитолога Дж. Чапина и двух миссионеров. Наконец в августе того же года отец Ва-Хёф и отец Деплюи вместе с господином Леонардом из Бельгии и его женой добрались до обнаженной вершины. С тех пор подъем был повторен несколько раз.

Мое излюбленное местечко находилось на высоте тринадцати тысяч футов, на гребне горы, который резко обрывался в направлении луга Кабары. Мне нравилось валяться на мягком ковре из манжетки, блуждая взглядом по дальним холмам, по лесу и небу, ощущая мир и спокойствие окружающих гор. Когда я уходил из дому, чтоб туда забраться, раздосадованная Кей всегда упрекала меня: «Ты и так проводишь целые дни наедине со своими гориллами, а вернешься домой и говоришь, что тебе надо побыть одному!» Действительно, по непонятной причине день, проведенный с гориллами, часто производил на меня такое же действие, как пребывание в толпе людей; мне бывало просто необходимо побыть в одиночестве. Много часов, сидя в моем подоблачном убежище, я рассматривал скалистую стену горы Микено. Я изучил все гребни и расщелины и нашел наилучший путь к вершине. Дело было в марте, погода стояла довольно хорошая (по крайней мере часть дня), и я понял, что если совершать подъем, то надо делать это без промедления, 13 марта. Солнце еще не встало, температура была около нуля, когда сторож и я вышли из Кабары и начали подъем. Через час мы прошли лес и вышли в полосу сенацио, обливаясь потом от ходьбы в гору. Мы пошли по буйволовой тропе вверх, к подножию огромной скалистой стены, которая отвесно поднималась к острой вершине, возвышающейся на полторы тысячи футов над нами. Небо было ясное, но вдалеке, за Гомой, над озером Киву, кучились белые облака. Дальше я отправился один, а сторож остался на горке ждать моего возвращения. Я шел вдоль скальной стены до тех пор, пока в одном месте откос, поросший мхом и карликовыми сенецио, не стал более отлогим. Я погрузил руки в ледяной мох, ища, за что бы зацепиться, и начал медленно, фут за футом взбираться вверх. Пальцы скоро онемели от холода. Поверхность горы превратилась в лабиринт обрывистых ущелий, блестевших от покрывавшего их золотистого мха, каскадами спадавшего со стен. Это был предательский мох — он нет-нет да и обрывался, не выдерживая тяжести моего тела. Но я продолжал медленно подтягиваться, карабкаться по скалистой стене и наконец достиг ровного плато, покрытого осокой. Земля бугрилась голыми, скользкими кочками, повсюду лежали градины, вокруг поднимался легкий туман. Было совершенно тихо.

Прошло уже три с половиной часа после выхода из Кабары. Одолевая последний подъем к скалистой вершине, я не видел никаких следов млекопитающих или птиц. На самой верхней точке я нашел разбитую бутылку и крышку от железной банки, но никаких заметок или пирамидки, сложенной из камней, там не было. Мне хотелось помедлить на горе и насладиться видом Ньярагонго, над которым гигантским грибом вставали клубы пара, и синими холмами Руанды, простиравшимися до самого горизонта. Однако сплошная масса облаков уже докатилась до подножия вулканов Вирунга. Я торопливо двинулся обратно под гору, по собственным следам, радуясь, что их еще можно различить в густом тумане, окутавшем меня со всех сторон. Спустя шесть часов после того как сторож и я вышли из Кабары, мы уже были дома, а на вершине горы грохотали раскаты грома.

В сумерки я любил постоять на пригорке у хижины. Андреа и сторож болтали, сидя в сарае. Дымок из очага выползал из двери, повисая над лужайкой, как первый, робкий призрак ночи. Из окна падал мягкий свет керосинового фонаря. Слышно было, как по дому ходит Кей, стряпая ужин. Вокруг возвышался лес, молчаливый, потому что дневные птицы уже умолкли. Только оливковые дрозды продолжали ссориться. Иногда турач нарушал тишину громким, настойчивым криком «цикове, цикове». Эти рыжеватые, похожие на куропаток пугливые птицы любят уединение. Мне редко удавалось их видеть, так как при приближении они не взлетают, а убегают в заросли. Когда турачи и дрозды наконец совсем затихли, из леса уже не доносилось ни звука, ни шороха. Только иногда стремительно проносилась маленькая летучая мышь, да мягко покачивался свисающий с ветвей лишайник.