Год рождения 1921

Я не нахожу душевного спокойствия в дни событий, которые делают спокойствие бессмысленным и жутким. Я мечусь из стороны в сторону, ищу, допытываюсь, ошибаюсь и не узнаю самого себя. Я постигаю отраду одиночества, когда я окружен людьми и увлечен ими, значение дружбы, когда я покинут всеми, ценность истинной и прочной любви, когда размышляю о зыбкости чувств и тщете всего, прелесть и очарование окружающего мира и безмерную ценность жизни, когда теряю надежду и веру, видя вокруг себя лишь торжество смерти и гибель всех ценностей, которые считал вечными.

Каков же я сам?

Каково все мое поколение, в котором грубый жизненный опыт преждевременно убил юность души?

Каковы все мы, люди, так легко утрачивающие человечность, мы флюгера на ветру, мы, семена, которые взойдут еще несчетное число раз, и всегда иными колосьями?

Кто ответит мне? Кто разрубит гордиев узел, которым тесно связаны правда и страх?

Весной 1943 года роту послали строить многоэтажные бомбоубежища в разных местах города. Эти убежища представляли собой мощные железобетонные коробки, неказистые, громадные. Их строили на обширных открытых участках, в садах или на площадях; вокруг каждого бомбоубежища возникала целая строительная площадка с бараками, подъемными кранами, бетономешалками, рельсами, тачками, складами. В этом человеческом муравейнике нетрудно было потеряться и ускользнуть от надзора солдат. Именно так и поступал Пепик. Но только благодаря старому Кованде его бездельничанье оставалось незамеченным: Кованда изобретал множество тактических приемов, с помощью которых можно было удрать с работы, не привлекая внимания стражи. Другие товарищи тоже симпатизировали Пепику и, в случае нужды, помогали ему в тяжелой работе.

Свободное время Пепик проводил преимущественно в одиночестве, избегая шумной компании. Он бродил по городским паркам, сидел над дневником или, уставясь взглядом в одну точку, размышлял о себе и обо всем мире, исполненном хаоса и тревоги.

В такие минуты Пепик испытывал прямо-таки мучительную жажду нежности и любви, которая хотя бы ненадолго заполнила его душу. В таком настроении он в один мартовский вечер побрел к реке, на берегу которой стояло низкое деревянное строение — местный публичный дом. Уже не раз Пепик направлялся в ту сторону, но всякий раз стыд останавливал его. На этот раз он решился…

Торопливо возвращаясь теплой ночью в казарму, чтобы не просрочить часа, красными чернилами обозначенного на картонном пропуске, Пепик чувствовал себя так, словно только что очнулся от беспамятства. Смутно вспоминались лишь разрозненные подробности пережитой унизительной сцены, все время мерещилась комнатка, наполненная жалкими сувенирами и картинками на стенах, зеркальцами и засохшими букетиками, синее покрывало на широком диване, часы с кукушкой и пустой диск патефона. Не было руки, которая остановила бы этот быстро вращающийся диск. Не было руки, которая положила бы на него пластинку и вставила бы новую иглу в мембрану. Музыка в этот момент свела бы Пепика с ума, но и тишина, которую нарушало лишь тиканье часов с кукушкой, тоже раздражала его. Надевая пальто, Пепик не мог отвести взгляда от круглой подвязки, упавшей на синий потертый коврик, по которому, наверное, прошло больше мужчин, чем проходит за день в ворота их казармы. Пепик торопливо шагал по улице и не мог изгнать из памяти легкий мурлыкающий смех, которым его проводила девушка. Этот смех преследовал его всю дорогу, он словно спешил за ним босыми, голыми ножками, на одной из которых зацепилась за пальцы тонкая паутинка чулка…

В казарме было темно и тихо. С пылающим от волнения лицом Пепик прокрался по безлюдным коридорам в умывалку, сбросил одежду и стал под душ. От ледяной воды у него захватило дух, накопившаяся в душе горечь вызвала слезы на глазах. Юноша тер все тело, словно стараясь смыть с него грязь этого нового жизненного опыта, и дрожал от холода и подавляемых рыданий.

В умывалку вбежал Мирек. Он схватил Пепика за плечи, вытащил его из-под душа, растер полотенцем, одел и, пристально глядя в его заплаканное лицо, вытер ему слезы.