Год рождения 1921

В их отношения в последнее время вкралась какая-то гнетущая неловкость: они уже не могли, как прежде, запросто глядеть друг другу в глаза. Не находилось нужных слов, которые помогли бы отделаться от тягостного смущения; разговаривая, оба ощущали, что все это лишние слова, ничего, не значащие. Они обманывали сами себя. А ведь прежде им казалось, что все на свете имеет самое прямое отношение к ним самим, и они рассказывали о себе прямо и открыто, хотя Кетэ упорно умалчивала о своих родителях и своей работе. Она упомянула только, что служит машинисткой на заводе электрооборудования. Больше Гонзик ничего не узнал. Теперь отчуждение угнетало обоих. Молодые люди знали, что одно-единственное слово может исправить все, но не решались произнести его, делая вид, что не понимают истинной причины возникших недомолвок. В этом единственном и неповторимом слове таилась огромная вдохновляющая сила, но они словно забыли о нем. Только общее дело и общая ненависть к бесправию, произволу, стремление противостоять им нерасторжимо скрепляли дружбу Гонзика и Кетэ. Листовки на дешевой бумаге, в которых они несли людям правду и надежду, были их общим кредо, а затемненная комнатка — прибежищем, где они надеялись обрести самих себя. Постукивающий ротатор казался им волшебной шкатулкой, и ей в глубине души они приписывали таинственную силу, способную спасти и их самих.

Листки медленно ползли из-под валиков, Гонзик, иногда подкручивая регулятор, выправлял поля и молча принимал из рук Кетэ чистые листки, проскочившие, вместе с листовкой, между валиками старенького ротатора.

— Сколько?

— Сто пятьдесят, — ответила Кетэ, аккуратно собрав листовки.

— Еще.

Наконец оба пересчитали последние два десятка. Но Гонзик не перестал вертеть рукоятку, и ротатор постукивал, хотя весь тираж листовок был уже готов и это должно было положить предел притворной деловитости молодых людей. Жестяные пальцы продолжали подавать бумагу на валики и подсовывали листовки в руки смущенной Кетэ.

— Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать… — помолчав, сказала она и подняла глаза. — Хватит!

Они долго и пристально глядели друг на друга, слегка щурясь, словно только что зажглась лампочка под потолком и глаза еще не привыкли к яркому свету. И эта минута напряженной тишины, казалось грозившая внести еще больше отчуждения, вдруг сразу изменила все: Гонзик и Кетэ молча шагнули друг к другу, протянули руки и поцеловались.

Они стояли, крепко обнявшись, ничего не слыша, кроме биения сердца. Таким желанным и упоительным было это объятие! Молодые люди сами не понимали, отчего они так счастливы: от того ли, что избавились от глупого стыда, или от нежности первых прикосновений.

Потом Гонзик отпустил девушку и дрожащей рукой откинул волосы со лба, измазав все лицо краской. Оба засмеялись, и этот смех рассеял смущение и придал смелости: они заговорили о своей любви, которую так просто утвердили первым поцелуем.

— Этого-то я и боялась, — шепнула Кетэ, пряча лицо у него на груди, а Гонзик снова обнял ее и поцеловал в голову. — Я тебе еще тогда, в первый раз, сказала: не надо думать о том, что я женщина… Но сама я с того дня не могла забыть об этом. — И она подняла к нему лицо, стыдливо улыбаясь.

Гонзик подтянул стул и сел на него, не выпуская Кетэ из объятий.

— Любовь сильнее нас, чудачка ты моя! А ведь это любовь, правда, Кетэ?

— Я люблю тебя, H"anschen! — горячо и смело воскликнула Кетэ, вложив в эти слова все то огромное, чем полны были их сердца.

Влюбленные долго молча сидели у стола, потом сложили высохшие листовки и спрятали ротатор.

— Хороший тайник, — вслух рассуждал Гонзик, закрыв дверцы дымохода и придвинув к ним столик комнатного рукомойника. — Но у нас гестаповцы раскрыли сотни таких тайников. — Он озабоченно поглядел на девушку. — Будь осторожна, Кетэ. Теперь я боюсь за тебя куда больше. Что я буду делать, если тебя у меня отнимут?

Она задумчиво стояла у стола и грустно улыбалась.

— А что мы вообще будем делать, Ганс, когда придет время расстаться?

Он взял ее за плечи.

— Мы никогда не расстанемся, Кетэ, — растроганно уверял он, глядя ей в глаза.

Столько нежданного счастья и радости послала им судьба!

Они никак не могли распрощаться. Гонзик три раза возвращался, чтобы снова и снова обнять и поцеловать Кетэ.

— До свиданья, Кетэ!

— Auf Wiedersehen, H"anschen!

По тихим, словно вымершим улицам Гонзик шел в казарму. Над разбитыми крышами и фантастическими очертаниями развалин раскинулась ясная звездная ночь. Было одиннадцать часов. Гонзик не спешил: к полуночи он без труда мог добраться до школы. С шапкой в руке, расстегнув пальто и воротник рубашки, он шагал то по краю тротуара, то по мостовой. Прохожие попадались редко и не видели его лица. А Гонзик улыбался — улыбался счастливой и ласковой улыбкой.

Он шел по тихим безлюдным улицам — маленькая фигурка в гигантском лабиринте развалин, и на тихом ясном небе над ним медленно поворачивалась вселенная.