Год рождения 1921

Через некоторое время снова приехал доктор Шольц. На сей раз он провел в Эссене неделю, но к больным заглянул всего два раза.

— Глядите, как осунулся! — пожалел его Кованда. — Похуже, чем наш Пепик. Да, братец, для молодки Бекер ты слишком стар. Этакая заездит и кота помоложе.

Доктор проверил, выметают ли мусор из-под коек, хорошо ли моют кофейники, и задумчиво покачал головой.

— Поистине невероятно! — сказал он капитану. — До чего заразительна эта болезнь и как изнуряет организм! Но если разобраться в причинах, то их следует искать не в одном лишь физическом состоянии человека. Не только тело, но и дух должны сопротивляться инфекции, иначе она проникнет в организм. Только этим можно объяснить тот факт, что болеют лишь чехи, а не наши немецкие соплеменники. Чехи — народ надломленного, подавленного духа. Они лишены той жизненной силы и сопротивляемости, которой обладают немцы… Давайте больным русский чай, белые сухари и опиум в каплях.

Кованда тщетно надеялся, что после опиума он погрузится в чудесный сон.

— Не может быть, чтобы опиум не подействовал! — возмущался он. — Видно, у нацистов и опиум-то — сплошной эрзац! Я где-то читал, что курильщикам опиума снятся удивительно приятные сны, и мечтал увидеть во сне бо-ольшой кусок буженины. Чертовы гитлеровцы лишают человека всякого удовольствия!

За больными в изоляторах ухаживал санитар Бекерле, двадцатилетний парень со стеклянным глазом. Он приносил больным еду и капли и следил за тем, чтобы своевременно опорожнялись переносные деревянные клозеты — на этом его обязанности кончались. Вскоре ребята догадались, что Бекерле панически боится заразы. Эда Конечный однажды пожаловался ему на боль в горле: трудно, мол, глотать. Бекерле, стоя в дверях, велел Гонзику поглядеть, увеличены ли миндалины у Эды. Потом он принес полоскание и поставил его у дверей. Когда Эда подошел, чтобы взять склянку, Бекерле предусмотрительно отступил в коридор.

Только Мирек и солдат Липинский, пренебрегая запретом, бесстрашно посещали изоляторы. Мирек не скупился на советы и наставления.

— Все вы болеете потому, что у вас нет настоящей закалки. Обливайтесь утром и вечером ледяной водой, это помогает от всякой заразы. И чесноку вы едите мало. Чеснок, братцы, чудесное средство, — продолжал он, распространяя густой чесночный запах. — Это же чудо, дар божий! Медицина его недооценивает. А в нем — спасение человечества. Помогает он и от бубонной чумы, и от артериосклероза, и от ночных поллюций, и от триппера, и от простуды. И даже от поноса, а чеснок ведь сам по себе не крепит.

Свою «чесночную кампанию» Мирек начал еще весной. Он написал всем знакомым и родственникам, прося прислать чесночку, и вскоре стал получать его в каждой посылке. Он варил на электроплитке чесночные похлебки и соусы, растирал чеснок с салом или маргарином, клал дольки чеснока на сухой хлеб и, посолив, жевал, его, разглагольствуя о профилактическом действии чеснока и его замечательных целебных свойствах. Мол, чеснок предохраняет и от дифтерита. И от дизентерии. И даже от чахотки!

Товарищи поддались этой пропаганде, и все принялись жевать чеснок.

— На днях я был у дантистки, — улыбаясь, рассказал однажды Гонзик. — Знаете, фрау Тиле близ дельвигского вокзала. Когда я раскрыл рот, эта милая дама в белом халате спрашивает: «А что, в чешской роте много чесноку?» — «Много, говорю. Хотите, и вам принесу кило?» — «Нет, не надо, — отвечает она, — просто я заметила, что от всех чехов вечно разит чесноком».

Чудодейственную силу чеснока Мирек явно преувеличивал.

Липинский, тихий, скромный человек лет сорока, был немецкий поляк из Поморья. Вспоминая свою деревню и семью, он отчаянно грыз мундштук и утирал глаза большим синим платком. Больше всего ему полюбился Карел. Липинский каждый день навещал его и всегда приносил что-нибудь приятное для других больных: то горсть сигарет, то новость — отраднее любого гостинца. При известиях о победе русских он сиял, а при неудачах на его строгом худом лице появлялись новые озабоченные морщинки.

— И как только вы попали в армию! — удивлялся Карел. — Неужели не могли отговориться?

Липинский печально покачал головой.

— Милый мой, — ответил он по-польски. — Не знаю, каково там у вас в Чехии, но у нас творилось нечто невероятное. Мой отец поляк, а мать немка. Я ходил в польскую школу, а немецкому языку выучился от матери, она так никогда по-настоящему и не свыклась с Польшей. Отец погиб под Варшавой, а вскоре немцы дознались, что мать у меня немка. Для них я тоже был немец, мне пришлось подписать «фолькслист». Тогда я еще не знал, что тем самым подписал себе приговор. Солдат из меня никогда не выйдет. А уж немец и подавно! Я поляк, вырос среди поляков и только с ними чувствую себя дома. И я вернусь к ним, если они меня простят.

— За что простят?

— За что? — переспросил Липинский, вставляя сигарету в костяной мундштук. — За то, что я позволил надеть на себя этот мундир. Кто вступится за меня, кто подтвердит, что я не сделал этого, как другие, — из расчета или по убеждению?

— Мы подтвердим.

Липинский растроганно улыбнулся.