Год со Штроблом

— Может, в твоем Харькове такси и стоят на каждом углу. У нас их черт знает сколько ждать приходится. Знаешь, сколько у меня из-за этого проколов было? Когда я забирал Фанни с малышом из роддома, я опоздал почти на час — искал такси. Представь себе, как она нервничала. А малыш разревелся, спасу нет. Испугались мы, сам понимаешь, а он просто голоден был. Дома хвать за грудь, ну, и присосался. Значит, так: если нам с тобой, Олег, повезет, через десять минут придет автобус.

Автобус пришел через четверть часа, и на нем они добрались до центра города. Оттуда до больницы рукой подать. В родильном отделении их принял дежурный врач. Он долго что-то выговаривал Олегу по-русски, тот так смутился, что Шютц собрался уже вмешаться. Но в этот момент доктор хлопнул Олега ладонью по плечу и поздравил с сыном.

— Пять минут! — сказал он, указав на циферблат часов, а потом на дверь палаты.

— Повезло ему, что не я снял трубку, — говорил доктор Шютцу, с которым вышел на лестничную клетку выкурить по сигарете. — Я три года проработал в одной из волгоградских больниц, я бы ему шепнул пару ласковых на его «шагом марш»! Молоденькая дежурная ужасно расстроилась. А когда я спросил ее, какой это болван разговаривает с ней на повышенных тонах, она сказала без всякой обиды: «Это советский товарищ!» Вот оно: служба службой, а дружба дружбой! — он явно испытывал большое удовлетворение.

Чтобы отправить их домой, доктор вызвал по телефону такси.

— Пользуюсь отличными связями органов здравоохранения с таксомоторными парнями, — объяснил он, направляясь к своим пациентам.

Олег забился на заднем сиденье в угол, молчаливый и растроганный.

— Ваня, — шепнул он один раз. — Ванюшка…

Шютц его не тревожил, думал о своем. О Фанни. Со звонком следует поторопиться, если он хочет застать ее в типографии, а застать необходимо, не то она прождет его завтра зря.

Шютц открыл дверь квартиры Кисловых. Возбужденные голоса, смех, табачный дым, раскрасневшиеся от выпитого лица.

— Варя, помоги мне! Как это перевести — «дом»? Постой, я сам попробую, Саша, слушай: я — Наумбург![14] Кафедральная… С Утой… Твоя понимать? Мой город, майне штадт! — это Эрлих.

Юрий смеялся громко, от всей души, Вернфрид расспрашивал Зинаиду о сортах шампанских вин, Штробл уточнял какие-то термины, а потом восклицал:

— Вот именно! Я так и знал, оно прямо вертелось у меня на языке!

Мгновенно оценив обстановку, Шютц облегченно перевел дух и вытолкнул на середину комнаты Олега. Раздалось троекратное «ура!» в честь молодого отца. Шютц, улыбаясь, остановился в дверях. Увидев его, подошел Штробл.

— Все устроилось? — спросил он. — И позвонить успел?

— Пока нет.

— Погоди, — Штробл взял его за руку, провел в комнату, где стоял телефон, и прикрыл дверь.

Возможно, ему хотелось на несколько минут отдохнуть от шумного застолья, а может быть, он сам решил позвонить. Кому? Эрике, кому же еще. А для чего? Штробл не находил ответа на этот вопрос и подумал, что нет смысла снимать трубку, если сам не отдаешь себе отчета, чего от этого звонка ожидаешь. Но к телефону пошел вместе с Шютцем.

Им пришлось остановиться на полпути к телефонному столику: там, прижав трубку к уху, стояла высокая шатенка, нетерпеливым движением руки давшая им понять, чтобы ее не отвлекали ни звуком, ни движением. Стоявший за ней мужчина — лицо у него удлиненное, замкнутое — вежливо и сдержанно кивнул им, как бы говоря: поймите, мол.

Вдруг напряженная, оцепеневшая фигура женщины словно ожила — ей ответили! Ее лицо сразу подобрело, расцвело в улыбке.

— Олечка! — вскрикнула она. — Ой, Олечка! — она смеялась и плакала, и слезы лились из глаз, и она смахивала их рукой с раскрасневшихся щек. — Ой, Олечка, Олечка, — и шквал нежных, ласковых русских слов разбудил в Штробле острую тоску по теплу, любви, по семье.

Он резко повернулся к окну, глянул на улицу. Теперь Штробл знал, что звонить не станет. Ни отсюда, ни сейчас, а может быть, и вообще не станет.

В соседней комнате Зинаида завела песню, одну из тех веселых песен, когда припев подхватывает каждый и отбивает такт по столу:

— Тарам-там-там — тарам-там-там, тарам-там-там — тарам-там-там…

Шютц подождал, пока женщина — на губах ее жила еще счастливая улыбка — положила трубку, услышал, как ее муж очень бережно проговорил: «Вера, Верочка», словно возвращая ее из далекого далека… Увидел слезы на дрожащих черных ресницах и представил себе тысячи километров пространства, через которые протянулись границы, разделявшие людей родных и близких, которые только что говорили по телефону. Ему вспомнилась Людмила, лежавшая в родильном отделении, и Фанни, о которой он сейчас поговорит по телефону и у которой, пожелай он, мог бы оказаться через несколько часов. «Нам куда легче», — подумалось ему. «Тарам-там-там, тарам-там-там», — пели в соседней комнате. Но вот Фанни сняла наконец трубку, и он сказал: