Год со Штроблом

— Везет, — пробормотал Шютц. — Вот если бы этот болван с телегой не выехал на дорогу — другое дело!

— Это с какой стороны посмотреть, — развел руками парень. — А, по-моему, повезло тебе страшно.

На шоссе с урчанием выехал автобус. Телега стояла сейчас в стороне от асфальтированной полосы, на грунтовой дороге. Возчик, пожилой старик, возился у лошадей.

Шютцу показалось, что прошло не меньше часа, пока полицейский вернулся к нему.

— Вы шли под шестьдесят пять, — сказал он размеренно. — И не заблуждайтесь: удачный для вас исход дорожного происшествия не означает, что сами вы правил не нарушали.

— Понимаю, — проговорил Шютц. — Вы, конечно, правы.

— Нет, вы что, считаете, что ограничения скорости вас не касаются? Для кого вообще эти правила писаны? — отчитывал его полицейский.

«Для тех, кто засыпает с вожжами в руках!» — хотел было крикнуть Шютц, но только махнул рукой. Полицейский наморщил лоб, еще раз перелистал его права, потом вернул их, достал пачку квитанций и выписал штраф.

Парень с рыжеватым пушком помог ему выкатить на дорогу заляпанный грязью мотоцикл — прямо к тому месту, где по-прежнему расхаживал на полусогнутых ногах совершенно обескураженный старик возчик.

— Поторапливайся, папаша, — посоветовал ему Шютц, откашливаясь. — Успеешь домой еще засветло. Видишь, особых неприятностей не будет.

Мотоцикл завелся, хотя и не сразу, а после того, как его добровольный помощник умело соединил несколько проводов.

— Доведешь? — спросил он Шютца. — Руль удержишь? — и когда тот, сжав зубы, кивнул, посоветовал: — Поезжай медленно. Я пойду за тобой следом. В случае чего, съезжай направо, на обочину.

Когда они въехали в город, уже зажглись первые фонари. Остановившись у подъезда своего дома, Шютц с явным облегчением перевел дух. Проводивший его парень поднял на прощание руку и дал газ.

И вот Фанни в объятиях Шютца. И оба они поняли, ощутили, что стена, якобы воздвигнутая кем-то между ними, — все это выдумка, самовнушение, пустые страхи. Обнимая ее, он рассказывал, что произошло с ним на дороге, ничего не упуская и не преувеличивая; о парне с рыжеватым пушком на щеках и о его забавной теории о счастье: если ты сломал руку, считай, что тебе повезло — ты мог заодно сломать и ногу, а если сломал ногу, опять, считай, повезло — ты мог сломать себе шею. А шею, сами понимаете, ломать нельзя ни в коем случае. Он рассказал ей об Эрлихе, о Штробле, о Норме и сказал потом:

— А теперь твоя очередь. Я хочу знать, как жила ты, как дети, что в газете, что в детском саду и что дома и как ты вообще себя чувствуешь. Эх, знала бы ты, как мне всех вас не хватало!..

Ночью Шютц долго не в силах уснуть. Боль в плече терпеть можно. И все же, стоит Шютцу на минутку задремать и повернуться на бок, он сразу просыпается от боли. Но это вовсе неплохо — лежать, думать и слышать ровное дыхание спящей рядом Фанни. Она дышала тихо, легко, едва слышно, и Шютцу вспомнилось, как однажды они всю ночь до рассвета быстро шли пешком, чтобы успеть к последнему проходящему автобусу, он — в мундире, она — в тоненьком платьице. Вот они на остановке, вот она сует ему в руку мелочь на дорогу, вот он в последнюю секунду втискивается в дверь, и оба они рады донельзя, потому что, хотя поезд свой он и пропустил, в казарму попадет вовремя, и тем самым спасена увольнительная на следующее воскресенье. И еще он подумал: «Как нам всегда хорошо вместе!» И с этой мыслью уснул.

Утром его разбудили дети. Он позволил им построить из одеяла хижину, ну а потом Фанни все-таки испекла пироги. Часов в одиннадцать утра появился почтальон, принесший с большим запозданием телеграмму с известием о том, что он, Шютц, приедет в субботу. Он зачитал ее вслух, дети подняли страшный шум, запрыгали и заверещали, а Шютц дал почтальону, узкоплечему и быстроглазому юнцу, одномарковую монету и велел передать привет начальнику отделения.

И в зоопарке они успели побывать, и к фрау Швингель наведались, но в спешке, чуть не задыхаясь от бега, потому что отец нарушил весь распорядок дня, установленный матерью.

— Ох, и набегались же мы, ф-фу ты! — отфыркивалась Фанни, принимая вечером горячий душ. Было видно, что воскресная программа далась ей нелегко.

Потом она приводила в порядок свою короткую прическу, вытиралась досуха перед зеркалом, критически разглядывая в нем свое отражение.

— Ничего, не страшно. Скоро все будет позади.

— Какие-то три месяца, — кивнул Шютц, становясь следом за ней под душ.

— Два, — сказала Фанни.

— Девять минус шесть, — Шютц с удовольствием похлопывал себя по бокам, — во все времена три, даже если вам, многоуважаемая, арифметика давалась в школе с трудом.

— Зато девять минус семь — два, — поправила его, не повышая голоса, Фанни.

Она все еще укладывала волосы, и когда Шютц вышел после душа и их взгляды встретились, оба на какое-то мгновение ощутили испуг. «Он даже не помнит точно, на каком я месяце, — подумала Фанни. — Вот как далеки от меня его мысли». Опустив веки, она успокоилась, быстро взяла себя в руки и сказала:

— Велика важность: два или три? — и пожала плечами.