Год теней

В памяти моей остались довольно туманные представления о призраках, и я рисовала их снова и снова, стараясь зафиксировать их образ на листах бумаги. Это не очень-то помогало: точно отобразить в рисунке прозрачное парящее существо сложнее, чем может показаться. И мне всё никак не удавалось сделать достаточно чёрными их глаза.

Но, чем бы ни был этот мираж, тёмное мерцающее пятно на руке не проходило.

Генри не пытался заговорить со мной целую неделю, хотя я чувствовала, что он всё время наблюдает за мной своим задумчивым взглядом, словно я задача из домашней работы и он пытается вычислить ответ. Маэстро и сотрудники филармонии позволяли ему находиться в здании, даже когда он не работал. Он устраивался в середине зрительного зала, как на своём диване, и решал задачки по алгебре.

Ботаник.

В четверг на второй неделе учёбы Марк Эверетт, видимо, решил, что хватит мне наслаждаться одиночеством, и начал орать мне через всю столовую. Он был одним из тех, кто не следует пословице «не буди лихо, пока оно тихо», и любил приставать к людям.

– Эй, что за дела, Оливия? – Он сидел через несколько столиков от меня, там же, где Генри. – Почему ты такая кислая? О чём тоскуешь?

Мальчики за его столом засмеялись – все, кроме Генри, который продолжал жевать сэндвич. Все головы в столовой повернулись посмотреть, что происходит.

– Собралась на похороны, Оливия? Чего это ты всё время в чёрном, Хмуроливия? Дошло? – И Марк заржал как жеребец.

Я начала рисовать. Есть расхотелось.

Напротив меня что-то зашуршало. Это была Джоан Доусон. Мы вместе ходили в детский сад, а потом в начальную школу, но никогда толком не общались. Я знала только, что Джоан из богатой семьи и что она любит делать плакаты и устраивать на школьном дворе одиночные пикеты против войны или против фашизма. Учителя называли её акселераткой, а когда думали, что никто не слышит, нахальной девицей.

Как и я, Джоан обычно была сама по себе, но её это не беспокоило. Я тоже пыталась не придавать этому значения, но порой на меня накатывало и сжимало сердце ужасное одиночество.

– Не слушай ты их, – сказала Джоан и отбросила назад блестящие каштановые волосы, как делают женщины в кинофильмах. Джоан, наверное, могла бы быть популярной, если бы такие вещи её заботили. – Они просто плебеи.

Я нахмурилась.

– А что это значит?

Вот мистер Генри Безупречный наверняка знает значение этого слова.

– Неотёсанные вульгарные людишки. – Джоан фыркнула. – В любом случае не обращай на них внимания, ладно? Ты выше этого. Ты художник.

– Без разницы. – Я вернулась к своим рисункам.

Джоан молча ела салат.

Это был самый длинный разговор, который состоялся у меня в школе за всю неделю.

Глава 6

Вечером перед первым концертом в сезоне я, как обычно, пробралась на западную служебную лестницу. Тяжёлая железная дверь на верхней площадке вела к чёрному металлическому мостику над сценой, который тянулся от одного её конца до другого.

Не то чтобы мне нравилось слушать оркестр или смотреть, как Маэстро размахивает руками, – просто на мостике я любила прятаться, наблюдать за людьми и рисовать. Сверху было видно всё: зал и ярусы, проходы, выходы, хоры, орган, потолок со щербатой штукатуркой, паутину между балками.

Поручни по краям мостика защищали от падения. Барьеры из перекрещенных железных прутьев преграждали доступ на опасные участки.

Для Игоря воротца препятствием не были; он проскальзывал куда хотел, всё время довольно урча. «Я мог бы ходить тут с закрытыми глазами», – как будто говорил он.

– Я в этом и не сомневаюсь, хвастун.

Через несколько минут на мостик поднялись работники сцены Ларри и Эд. Мне они нравились: держались независимо и никогда не задавали много вопросов. Если они и знали, где я теперь жила, то никак этого не показывали.

– Пришла посмотреть концерт, Оливия? – поинтересовался Ларри.

– Ну да. – Я положила подбородок на альбом и прижалась лицом к перилам.

В зал начала стекаться публика. Большинство слушателей были в повседневной одежде, но некоторые завзятые театралы пришли в вечерних нарядах, мехах и драгоценностях, которые сверкали, как звёзды, и слепили меня.

Вообще народу было не очень много. Отчасти меня это радовало: я знала, что полупустой зал заденет Маэстро за живое. Но где-то в глубине души притаился страх и даже какая-то тоска. Я подумала о нонни, крошечной и хрупкой, с тонкими, как у птички, ногами. Она так любит концерты. Я усадила её в репетиционном зале около телевизионного монитора, где показывали всё происходящее на сцене.

А вдруг с нонни что-нибудь случится? Вдруг она заболеет?

Глядя на пустые кресла, я пожевала губу. Как бы мне ни хотелось насолить Маэстро, нам нужна большая аудитория.

Нам нужны деньги.

Музыканты постепенно стали стягиваться на сцену. После недельных репетиций они не разговаривали друг с другом, не перебрасывались шутками и даже как будто боялись громко настраивать инструменты – казалось, кто-то с помощью гигантского пульта выключил звук.