Год великого перелома

Степан Иванович, изрядно заинтересованный, сказал, что подождет в скверике на скамейке. «Вызвали. Туда же, куда и вас… — Лузина покоробила эта фраза. — Во-первых, меня не вызвали, я приехал сюда сам. Во-вторых…»

Ревнивое чувство не успело облечься в слова. Прозоров уже выходил из крайкомовского подъезда. Светлый заморского покроя костюм. Отнюдь не пролетарский блеск на штиблетах… Высокий лоб Прозоров осушает белым как снег платком. «Ничего себе административно-высланный», — подумалось Лузину.

— Попросили зайти позднее. Что-то там не готово насчет моей высокой персоны, — сказал Владимир Сергеевич.

Они вышли на проспект Павлина Виноградова. Утренний воздух Архангельска был свеж, дыхание Двины напоминало весеннюю вологодскую пору.

X

— Так где же она, ваша хваленая пролетарская солидарность? — возмутился Прозоров, когда узнал про кабинетные хождения и партийные передряги Степана Ивановича.

Лузин развел руками.

— Я не понимаю… — продолжал Прозоров. — Есть в этом что-то дьявольское… Вы, коммунисты, преследуете друг друга. Точнее, сами себя.

Лузин возразил:

— Владимир Сергеевич, вы по-прежнему ошибаетесь… Идет классовая борьба.

В словах Лузина не было прежней твердости, прежней беспрекословности. Прозоров заметил это и вспомнил разговор во флигеле в присутствии отца Иринея. Хотелось узнать про Ольховицу, спросить что-нибудь про Шибаниху, но собеседник не был там не меньше самого Прозорова. Земляки остановились вблизи руин Троицкого собора. Работа по возведению на соборном фундаменте городского драмтеатра шла полным ходом, а ледокол «Седов» стоял на Двине, готовый к походу. Двинское дыхание доносило от Красной пристани звуки духового оркестра. Лузину тоже вспомнился спор во флигеле:

— Владимир Сергеевич, а ведь вы считали справедливой экспроприацию фабрик. Помните?

Лузин покраснел.

— Ваше мнение изменилось? — допекал собеседник.

— Да! — твердо сказал Прозоров. — Мое мнение несколько изменилось. Июльский ветряной вздох донес от пристани крики «ура». Прозоров предложил сходить на проводы ледокола.

— Степан Иванович. Скажите мне вот что… Разрушение собора… Оно что, тоже имеет отношение к борьбе классов?

— Конечно! — отозвался Степан Иванович.

— Какое же отношение и при чем здесь Маркс? Просветите меня, как соединить несоединимое? Или вы подобно Ленину считаете православную веру народным опиумом?

— Безусловно! — Лузин разгорячился как на собрании. — И не только православную, но и прочую. Иудейскую, например. Мы преследуем всех одинаково, потому что дурман есть дурман.

— Раввинов и синагог за полярным кругом раз, два и обчелся. А православные храмы со времен Александра Невского стоят по всему северу. Нельзя же сравнивать преследования единичные с массовыми! Но даже не в этом дело…

— Вы что, и верить начали? — Лузин хохотнул. — В Отца, Сына и духа святаго?..

Степан Иванович нарочно произнес последнее слово издевательски. Но Прозоров оставался серьезным:

— Нет, в Троицу я еще не могу почему-то поверить. А в двоицу, то есть в отца-вседержателя и в духа святого, я, Степан Иванович, верил и раньше.

— Так вы тоже вроде оппортуниста или сектанта, — вновь подкузьмил собеседник.

— Выходит так… Но я всерьез предупреждаю. Вам опасно общаться со мною в обоих смыслах: и в церковном, и в гражданском.

— Ерунда! — Лузин вдруг разозлился, но Прозоров спокойно сказал: — Именно по этой причине я не приглашаю вас на ночлег…

— Спасибо, я устроился в гостинице. А у вас что, появилась мания преследования?

Прозоров ответил горькой улыбкой. Они приближались к пристани. Ледокол «Седов», готовый к отплытию, стоял у стенки, небольшая толпа провожающих одобряла приветствия отважным полярникам аплодисментами. Торжественный митинг с плакатами и духовым оркестром вела член бюро Крайкома Наталья Когинова. Рядом с нею на деревянных подмостках несколько начальников. Профессор Самойлович из Ленинграда был в военной фуражке и в кожанке, профессор Визе в шляпе и в галстуке. Оба носили очки и усы. Шмидт возвышался рядом с капитаном Ворониным. Ветерок, пролетавший с двинского плёса, шевелил широкую черную бороду начальника экспедиции. Эта борода еще с прошлого лета была известна каждому архангельскому мальчишке.

Толпа провожающих прослушала краткие речи. Профессора поднялись на борт. Грянул оркестр, послышались недружные крики «ура», ледокол прогудел и отвалил от причальной стенки.

Густой, с печальной старческой хрипотцой голос «Седова» еще звучал над Пурнаволоком, когда Лузин и Прозоров уходили от Красной пристани.

— Опять Шмидт стремится ближе к Северному полюсу! Как вы думаете, что ему надо за полярным-то кругом? Ведь моржи и медведи… — Прозоров оглянулся. — Моржи и медведи, насколько мне известно, в кооперации не участвуют…

Лузина начинал бесить Прозоровский тон, и он сухо заметил:

— Экспедиция организована с научными целями.