Год войны

Поэт проникновенно чувствует то состояние, в котором находится боец — вчера еще мирный человек, не успевший пока привыкнуть в войне, но уже готовый на все — и на подвиг, и на гибель: «Только бы не в плен. / Один патрон в обойме. / Сим-карта за щекой, / Давно взведен курок». Е. Заславской, как мне кажется, удалось дать очень емкую поэтическую «формулу» того ми­роощущения, которое охватило наш народ — и тех, кто на фронте, и тех, кто в тылу, — как единое живое целое. Эти строки очень близки по стилю и по типу образности классике военной лирики О. Берггольц. Заславская пишет:

Я замерла над пропастью разверстой,
Ты говоришь, что вниз нельзя смотреть,
Там демоны отмщенья сбились в стаи,
Один коснулся твоего лица,
И жадными кровавыми устами,
Они впиваются в солдатские сердца...

Война крайне обостряет ощущение жизни как судьбы и меняет само понимание слова «судьба» — делает его очень предметным, не абстрактным. О судьбе написано по-украински, словно последнее прощание с нашей бывшей страной, написанное на ее, теперь уже чужом для нас языке убийц и врагов: «Як насувається доля? / БТРами... / Як насувається доля? / Пiд мiнометний грiм. / Спочатку тремтять долонi, / Але потiм/ Мiцнiше тримаєш / Свiй АК-47». Но потом наступает особый поэтический катарсис души и прозрение ума: «Бо доля — це ми, / Ti, що обрали опiр / I святий обов'язок боротьби». Па­радокс: судьба — это мы, а не что-то над нами.

Другая сторона военной судьбы — трагедия разрыва народа и людей, оказавшихся по раз­ные стороны фронта. Именно об этом — одно из самых проникновенных стихотворений «Грани­цы»: «Нас разделяют границы. / Линия фронта. Линия жизни. / Я ничего не забыла... / Но снова — в который раз — / Обрывается связь мобиль­ная, / Остается сердечная связь».

И наконец, за всем этим встает, как огромная непостижимая тень, образ Смерти. В стихотво­рениях «На главной баррикаде» и «Только бы не в плен» поэту дано мистическое проникно­вение в природу Смерти; здесь вдруг, словно из глубины тысячелетий, встает древний, даже первобытный образ-архетип Смерти как неве­сты: «Но пока стоит мой солдат, / Хоть и взят врагом на прицел. / Он со Смертью глаза в глаза, / И в расширенных зрачках его свет». И «Не в пору рассуждать, / Уже несут венец, / Моя не­веста Смерть / Ко мне сама подходит». Извест­ный православный мыслитель и проповедник Русского зарубежья митрополит Антоний Сурож- ский говорил, что настоящий христианин должен ждать встречу со смертью с таким же благого­вейным трепетом, с каким ожидают встречи со своей возлюбленной. Не трудно понять, откуда берется такое сравнение: в обоих случаях встре­ча означает решение человеческой судьбы. Зем­ная встреча с любовью, какой бы огромной она нам ни казалась, — это лишь земная «репетиция» встречи с Вечностью. На войне это чувствуется непосредственно — просто как «быт».

Мистическое ощущение присутствия Смерти окрашивает собою все:

А в доме моем кто-то был.
Кто же? Да Бог весть!
Я изучила следы
И догадалась: смерть.

Рождается поэтический ряд образных виде­ний: «Она заходила. Никого не застала. / Силь­но ругалась. Разбила все окна/ И острые стекла / Кругом разметала. / Соседи сказали просто: / Дом обстреляли из «Града». Но поэт преобража­ет это видение, преодолевает наваждение Смер­ти: из осколка, влетевшего в окно, — «сделаю крест нательный»! Как «во время оно» крест из орудия казни Спасителя стал святым символом нашего спасения, так и поэт из металла-убийцы отливает себе спасительный крест.

Если же преображения не происходит, если у людей нет ничего, кроме «земных» ценностей, тогда остается один лишь ужас и абсурд бытия:

Вон солдат, пуля в брюхо,
А из брюха требуха,
А из брюха потроха...
...Отвоевал, отмаялся...
И рядом с этим адом
Торгуют шоколадом.

И перед лицом неотступной смерти вдруг про­исходит анамнезис души, внезапное прозрение в глубины народной памяти и собственной сове­сти: мы — русские! Живая и вечная Русь воскре­сает, как Феникс из пепла:

Русский — значит, не сдается,
Все поставлю я на кон,
Ради мира, ради солнца,
Что зашло за террикон.