Год вольфрама

— Жизнь моя, твое тело — моя родина, глина, из которой меня вылепили, земля, где будет моя могила.

— Мне приснился сон, будто мы с тобой гуляем, и вдруг земля раскрылась, и мы начали проваливаться, падали, падали и все никак не переставали падать, потом мы гуляли среди тополей, и вдруг с неба на нас стал падать крупный град, он сыпался, сыпался и все не мог нас засыпать, когда же наконец он покрыл нас полностью и мы очутились в колодце, у которого не было дна, появился он и сказал, я вас предупреждал! Мы бродили по роще, земля проваливалась, и мы падали, падали в бездонный колодец…

— Проснись, Ольвидо, забудь о своем сне!

— У него лицо горело и страшно исказилось от гнева, а вид был как у неприкаянного.

— Очнись, я здесь, с тобой.

— Ох, Аусенсио…

Я встряхнул ее за плечи, Ольвидо возвращалась, приближалась, еще немного, и она вернется к действительности.

— Мне дали таблетку, чтобы спать.

Она немного отстранилась, и я увидел у нее под левой грудью красную родинку, нарисованную кармином, я быстро стер ее пальцем, смоченным слюной, новое прикосновение к коже Ольвидо пронзительно отдалось где-то глубоко внутри, и я трепетно провожу по ней кончиками пальцев, до чего же грубых по сравнению с ее шелковистостью.

— Что это такое?

— Так виднее, где оно бьется.

— Сердце?

— Он нас предупредил, и во сне я наконец поняла, что мне надо делать, ничего другого у меня не остается, это я нарисовала, чтобы знать, куда нанести удар.

Она подняла правую руку и показала зажатый в кулаке остро отточенный кухонный нож, раньше я не мог его видеть, ведь она сидела с неподвижно опущенными руками, я пытался выхватить нож, но она с силой, которой я от нее не ожидал, оттолкнула мою руку, пришлось изменить тактику, как бы лекарство не оказалось хуже самой болезни! я просто сжал ей запястье.

— Ну чего ты этим добьешься?

— Я хочу умереть.

— Но я не хочу, чтобы ты умерла, я не могу жить без тебя.

— Если мы это сделаем оба одновременно, тогда нам не надо будет разлучаться.

Я не знал, как ее убедить, и меня охватило отчаяние, если бы вчера в горах в меня всадили пулю, мне было бы плевать, но сегодня уже совсем другое дело, старик с кувшином молока, вот с кого надо брать пример, нет, самоубийство не входило в мои планы, если у меня таковые вообще имелись, я действовал наугад, вслепую, надо было найти какие-то убедительные доводы, и чем быстрее, тем лучше, может, мне сыграть на ее религиозности?

— Ты не можешь с собой покончить, это ведь тоже смертный грех, именно смертный.

— Не говори так!

— Ну успокойся, пожалуйста.

— Как все ужасно!.. Почему это должно случиться именно с нами?

Я вспомнил, как сказал ей на исповеди дон Десидерио, бог — это любовь, светлая голова у старика. Стало быть, Его не может оскорбить человеческая любовь, если она настоящая.

— Там, где существует любовь, не может быть греха, мораль — это обычай, она изменчива, как мода.

— Не богохульствуй, пожалуйста.

— Ну разве ты не понимаешь, Ольвидо, что это всего лишь обычай, например, у племени хабуси на Амазонке принято, чтобы братья женились на сестрах, там, наоборот, считается грехом, когда женщина выходит замуж за чужого, не родственника.

— К сожалению, мы не принадлежим к племени хабуси.

Я должен был выискивать новые доводы, она все еще сжимала в руке нож, черт побери, что я мог знать об обычаях хабуси? я ведь только сейчас их выдумал, чего мне не хотелось, так это испытать на ней магическую силу своего взгляда, впрочем, я был в ней уверен не больше, чем в существовании индейцев хабуси, может, я мог показать ей райские кущи, где мы вдвоем бегаем, прикрываясь фиговыми листочками, а какой-то колдун благословляет наш союз? Нет, любовь слишком серьезное дело, чтобы строить ее на обмане, нельзя бросать, вызов человеческим и божественным законам.

— Мы ведь такие, какими хотим быть.

— Мама говорит, что я слишком молода, чтобы вы ходить замуж.

— Глупости! Твоя бабушка вышла замуж в пятнадцать лет, и дед приходил в ярость, когда она, будучи уже беременной, играла со своими подружками в прыгалки.

— Если бы только это…

Мне больше не приходило в голову ничего хитроумного, но и молчать было нельзя, ею снова могло овладеть отчаяние, мы шли по правильному пути, однако сказывалась усталость трех бессонных ночей, я совсем отупел, и тут меня осенило, надо использовать самое универсальное средство.

— Я тебя люблю.

— Я тоже.

— Я люблю тебя сильнее, чем…

Она прислонилась головой к моему плечу и заплакала, и я с радостью заметил, как она освобождается от своего дурманного сна, я даже решился отпустить ее запястье и успокаивающе похлопал ее по спине, под рукой я вновь ощутил нежную кожу, ее кожу, она вернулась из долгого путешествия, если человек плачет, значит, он держится за жизнь.

— И не любить тебя не могу, и покончить с собой не в силах, что же мне делать?