Год вольфрама

— Если ты подстроил мне ловушку, то я тебя непременно достану и всажу пулю в рожу.

Я перебирал всевозможные варианты мщения, готовый на все.

— Можешь спать спокойно, Хосе, тебе не придется меня убивать.

18

День праздника Пречистой девы выдался на редкость солнечным, ослепительно голубым, ни малейшее облачко не закрывало горы, казалось, только руку протяни и дотронешься до деревьев, обрамлявших склоны. Уже с раннего утра на площади перед входом в церковь Драгонте ощущалась праздничная суета, хотя самое большое оживление все же царило не здесь, внимание толпы привлекали ларьки дона Ресесвинто, которые он расположил недалеко от паперти, здесь торговали эстампами, образками, ладанками с изображением Пречистой девы Драгонте, они помогали от всевозможных телесных недугов, Пречистая дева исцеляла любую болезнь, сфера ее деятельности не ограничивалась только лечением уха, горла и носа, как это делала ее соперница Святая Агеда, здесь не было никаких замысловатых сооружений, какие обычно присутствуют на праздниках, все до предела просто. Всевозможные освященные сувениры изготовлял сам приходский священник, тексты молитв и фотографии с изображением Пречистой девы печатали в типографии «Эль Темпларио» в Понферраде, украшенные ленточками и бусами обложки для катехизиса делали собственноручно молодые девицы, причем совершенно бесплатно, девизом дона Ресесвинто было ora et labora[23], любимое изречение рыцарей ордена Святого Бенито, которых он, кстати, терпеть не мог, не говоря уж об иезуитах, тех он просто на дух не выносил. Никто не имел ни малейшего понятия о том, куда деваются затем вырученные от продажи средства, хотя всем была хорошо известна другая сентенция священника, он любил ее изрекать, играя в домино:

— Служителя божьего должен кормить алтарь.

— Ясное дело, дон Ресесвинто.

— Поистине бесценны милости Пречистой девы, если не сказать чудеса, епископа коробит от таких слов.

— Ты прав, Ресес, но давай не отвлекайся, а то я останусь с шестеркой дубль.

Кто не мог упустить такого события, так это фотограф, он уже был тут как тут, расставлял свою бутафорию, выбирай что хочешь, нарисованный на фанере самолет или стол, заставленный яствами, фотографируйся в свое удовольствие, ну фотограф! не мужик, а танк, не отступится от своего, и пока не заставит всех жителей Бьерсо запечатлеть свои физиономии на фотографии, не отправится в Оренсе, не в его правилах хоть одного человека обделить своим вниманием.

— А ну, люди, давайте я вас за гроши бессмертными сделаю, а ежели фотографию на паспарту хотите, то чуть подороже будет.

Я прогуливался рядом с Ольвидо, не решаясь взять ее за руку при людях, нас могли и засечь, но мы находились так близко друг от друга, что я мог непроизвольно дотронуться до ее руки, нежное прикосновение ее кожи с лихвой вознаграждало меня за те уловки, к которым мне приходилось прибегать, чтобы встретиться с ней.

— Ну как, не хотите сняться на аэроплане? представьте, будто вы уже совершаете свадебное путешествие!

— Скажете тоже, дон Доминго!

— Черт возьми, Чомин, вы-то что здесь делаете?

— Развлекаюсь и приобщаюсь к святому празднику, где все, там и я.

На сей раз Чомин приехал из Эйбара торговать бижутерией, да не какими-то дешевыми побрякушками, а классными украшениями, оружие припрятано в глубине лавки, он ухитряется быть одновременно повсюду, у него всегда наготове нужная фраза, любит пускать пыль в глаза респектабельному клиенту, да еще корчит из себя светского человека.

— Каких только фотографий я не насмотрелся в Сан-Хуан-де-Лусе, на одной, например, парочка в чем мать родила, стыдливо так рукой прикрываются, да только грудки у нее все равно всем на обозрение.

— Не говорите гадостей!

Колокола прозвонили во второй раз, призывая всех в церковь. «Говорит всякие гадости», повторила Ольвидо, она натянула перчатки и набросила на голову кружевной шарф — нельзя входить в храм божий с непокрытой головой и обнаженными руками.

— Вообще-то, конечно, французы все похабники.

— А вы порядочный нахал, вам не кажется?

— Да брось, Ольвидо, что ты как чопорная старушка!