Год вольфрама

— Может, и негоже мне говорить, но здесь пролилась кровь Христа, а для верующих это кощунство, если ты не против, я хотел бы ее собрать.

— Делайте что хотите, мне-то что, какая это кровь, просто разбавленное вино.

— Тогда разреши.

Дон Панкрасио поднялся на алтарь и с необычайной мягкостью, вот уж не вязалось с его учительской суровостью, коснулся лица священника и прикрыл его покровом для святых даров, затем, шепча молитву, видно было, как шевелятся его губы, он нагнулся, попытался кое-как подобрать пролившуюся жидкость, напрасная затея, между тем кровь самого дона Ресесвинто стекала на дощатый пол, красная лужица медленно росла, после тщетных попыток, не осмеливаясь дотронуться рукой, он решил сохранить то немногое, что еще оставалось в чаше, выпрямился и не торопясь поставил ее на алтарь. Люди были так напуганы, что при виде убитого даже не успели подумать о том, что произошло святотатство, но сейчас, начиная приходить в себя, они ощущали смутное чувство вины.

— Если ты не возражаешь…

— Ну чего вы еще хотите?

— Я бы прошел с кружкой для подаяния, может, хоть что-нибудь удастся наскрести для четырех несчастных.

— Ну что же, идейка неплохая. Слыхали, что говорят? ну-ка пошарьте в карманах, помните, как там говорится, возлюби ближнего своего, как самого себя. Вы ведь не дадите им помереть, правда?

Учитель начал собирать скорбное подаяние, дрожащие руки бросали в кружку милостыню, стараясь в то же время не выкладывать всех своих денег, томительная процедура, с грохотом падали в пустую кружку монеты, я подумал о четырех несчастных там, в ризнице, в окружении даров, принесенных Пречистой деве, восковых ног, сердец и других частей тела, они напоминали о неминуемой смерти, если только не произойдет чуда, к их несчастью, покровительнице Драгонте не дано высвобождать узников, мы могли бы сделать нечто большее, у меня имелось несколько мелких монет и еще пятисотенная бумажка, все мое состояние, но это лишь двадцатая часть того, что стоит человеческая жизнь, дон Панкрасио потряс кружкой, привлекая мое внимание, на долю секунды я подумал самое нехорошее, бросить какую-нибудь мелочь, но то была только секунда, нет, вытряхнул все, что было в кармане, без гроша остался, учитель уже шел дальше, и впервые за все время я почувствовал облегчение совести, если бы все раскошелились, возможно, мы и набрали бы нужную сумму, хоть на одну жизнь, слова, произнесенные кем-то шепотом, совсем меня расстроили.

— Да он даже на курево не наберет, вот увидишь.

— Само собой. Мы бедны, да к тому же еще и скряги.

Поставив кружку на столик, он не без разочарования прикинул на вес ее содержимое, какая-то старушка с седыми волосами из первого ряда робко обратилась к дону Панкрасио:

— Спросите его, можем ли мы помолиться.

Чарлот возмутился:

— Это еще что такое! Что вы себе воображаете?

— Неплохая мысль, мы бы немного успокоили нервы.

Полчаса уже истекло, Хенадио убедился в этом, взглянув на свои серебряные часы с инициалами другого хозяина, ему ничто не угрожало, совсем наоборот, бормотание молящихся делало обстановку в церкви более естественной, а это лучше, чем тягостная тишина, прерываемая лишь утробным плачем младенца, у матери вдруг пропало молоко, и она не знала, как успокоить дитя.

— А что, бабка права, можете молиться.

— Скорбные тайны святейшего розария, первая тайна, страсти господни, моление о чаше в Гефсиманском саду. Отче наш, сущий на небесах…

Храни тебя, господи, храни тебя, храни, монотонно журчит молитва, как будто пластинку заело, голоса молящихся действуют как гипноз, хотелось забыться, ни о чем больше не думать, храни тебя, господи, даже мужчины смиренно повторяли: храни, похоже, не вдаваясь в смысл приевшегося слова, все во власти убаюкивающей музыки, долетающей словно в полудреме.

— Тихо!

Хенадио вскочил, то ли потому, что полчаса прошло, то ли потому, что ему сделали знак за нашими спинами, видеть мы не могли, и тотчас одна из створок высокой двери распахнулась, пропуская долгожданных женщин, лица их были настолько страшны, что даже самый матерый бандит, повстречав их ночью в лесу, бросился бы наутек, достаточно на них взглянуть, чтобы понять, дело плохо, раздобыть денег им не удалось, они пали ниц перед Чарлотом прямо на ступенях алтаря, не обращая внимания на труп священника и лужицу уже свернувшейся крови, у каждой в руке дрожит тощий кошелек с песетами, заговорили, перебивая друг друга:

— Нет у меня больше ничего, вот все, что мне смогли одолжить.

— Моего Рубино, спаси моего Рубино!

— Спокойно, не верещите, ну-ка покажите, сколько там у вас всего набралось? А вы, дон Панкрасио, пока чего, посчитайте, сколько в кружечке-то.

Считать особенно было нечего, все замерли в напряженном ожидании, словно участники рождественской лотереи, когда по радио с минуты на минуту должны объявить счастливые номера, даже голоса, называвшие цифры, были точь-в-точь как у мальчишек-сироток из приюта святого Идельфонсо, оглашавших результаты.

— Тысяча двести, — сказала одна из женщин.

— Триста, тысяча триста, — поправила ее другая.

— Маловато.