Год вольфрама

Мы все знали, что он ничего не знает, и вдруг услышали его вопль, он выл, как побитая палками собака. Затем раздался выстрел, сердце у нас подпрыгнуло к горлу. Не может быть. И снова только деревенские шумы, истеричное кваканье какой-то ошалевшей лягушки.

Не может быть, не могли они его укокошить вот так хладнокровно на глазах у всех.

— Заткнись, черт возьми!

Прошла долгая бесконечная минута.

— Попробуем погладить его палкой!

Мы услышали, как палка со свистом рассекает воздух.

— Ой, мамочки!

Крик боли, каким бы абсурдным это ни показалось, — что здесь сегодня не было абсурдным? что не было абсурдным в моей жизни? — успокоил меня, стало быть, он жив, удар, и ой, мамочки, удар, и ой, мамочки, когда дошло до тридцати трех, я сбился со счета, мои нервы больше не выдерживали, ужасно хотелось сделать хоть одну затяжку, может, удастся немного успокоиться, но если я суну руку в карман за портсигаром, одно такое подозрительное движение может их вывести из себя, я сдержался и решил последовать примеру стоявших рядом со мной, лица их были бесстрастны, так генеральская свита внемлет звукам пехотного марша, но при этом внутри у нас все дрожало, как у благородной девицы, обманувшейся в своих эротических мечтаниях при виде эксгибициониста, я не понимал, что происходит, по-моему, мне снился кошмарный сон, треск палочных ударов перемежался с дурацкими вопросами, как в популярном радиоконкурсе «Двойной выигрыш или ничего».

— Он поддает?

— А баб любит?

— Ему небось грудастые нравятся?

— Это он трахнул пастушку из Лос-Масоса?

Ходили слухи, будто Чарлот баловался с деревенскими пастушками и не одну перепортил, но наверняка об этом лучше спросить их самих, он слыл бабником, и женщины сами к нему липли, своими чаплинскими ужимками он заставлял их плакать и смеяться, что ни для кого не было секретом, ритм палочных ударов начал постепенно ослабевать, и снова воцарилась тишина, она была особенно страшной в спектакле, который разыгрывался в стенах дома, видеть его мы не могли, меня начинало тошнить, когда я представлял себе спину Горемыки, голова кружилась от ядовито сгустившегося воздуха.

— Вы мужчина или кисейная барышня?

Я решил, что вопрос задавали мне, наверное, у меня еще тот видик, но нет, Чавес обращался к палачу, его роль исполнял сержант Санчес, Живодер.

— Что, кишка тонка?

— Разрешите малость дух перевести, господин лейтенант, больше не могу.

— Если даже такой подонок, как Живодер, не мог больше держать в руках палку, значит, на теле Лоло уже живого места нет, лучше даже не думать о том, что с ним сталось. Что-то вылетело из окна и упало на землю между двумя шеренгами стоявших друг против друга людей, я тупо смотрел на уже ненужный предмет, красную от крови палку, то был толстый сук лесного ореха, и у меня подкатило к горлу, похожие на призраков лица Пепина, Лисардо, Сандалио и других слились в единую массу, вытягиваясь, извиваясь как удав, переливаясь причудливыми кольцами, змея с сотней конечностей поползла к дому-казарме, обвивая его своими мощными кольцами, казалось невероятным, что оштукатуренные стены способны выдержать такой натиск, что-то захрустело, но не стены дома, а кости невинной жертвы, ее переломанные ребра вонзались во внутренности, странная жидкость сочилась отовсюду, даже из глаз, которые выскакивали из орбит, как пробка под напором шампанского, пенясь, жидкость стекала на пол, образуя лужу, и по ней шлепала сотня копыт, голос Чавеса привел меня в чувство.

— Я вам покажу, как надо отбивать шерсть.

Раздался глухой утробный звук, словно кто-то ударял битой по гладкой поверхности бассейна, кровь брызнула в потолок.

— Это он трахнул пастушку из Лос-Масоса?

— Ой, мамочки!