Год вольфрама

Ольвидо открыла сундук с одеждой, здесь все лежало вперемешку, строгие чопорные платья и легкомысленные наряды, всего коснулся тлен времени, шерстяной свитер и пестрая шелковая юбка, старые сапоги, густо смазанные салом, в таких только грязь месить в поле, и парчовые туфельки для бальных танцев, теплое зимнее пальто и легкий плащ для прогулки.

— Ну прямо хоть маскарад устраивай!

— Я никогда не надевала маски. А тебе хотелось бы попробовать, Аусен?

— Да я всю жизнь ношу маску, с самого рождения, она мне уже осточертела, пора ее сорвать и раз и навсегда выяснить, кто же я на самом деле.

— Не мучай себя понапрасну, милый, ты отлично знаешь, кем ты будешь рядом со мной.

— И никто не сможет нам помешать.

Прошлое мучило Аусенсио, но мысли о вольфраме придавали ему силы, помогали верить в завтрашний день, он ходил по острию ножа, а такое по плечу только настоящему мужчине.

— Смотри, какая прелесть!

На дне сундука ярко переливались причудливо расшитые узоры платьев, пенились кружева, оборки и рюши, девушка приложила к себе одно из платьев, «чарльстон», с глубоким вырезом и совсем коротенькое, тяжелый плотный креп облегает фигуру сверху и мягкими складками ниспадает с бедер.

— Хочешь я его надену?

— Неужели решишься?

— А вот возьму и надену! И ты тоже переоденься во что-нибудь.

— Даже не знаю, что мне здесь подойдет.

Он перебирал цилиндры, сюртуки и панталоны, на пол выкатилось несколько шариков нафталина.

— Ой, платье как на меня сшито!

Они переодевались, разделенные, как ширмой, огромной спинкой кровати, оба дрожали от холода и волнения, их обнаженные тела совсем рядом, ее смущал слишком глубокий вырез и узкие бретельки, из-под которых виднелись лямки лифчика, снять его она бы ни за что не решилась, а он с беспокойством оглядывал узкие панталоны тореро, обтягивающие до неприличия, в конце концов обоим удалось преодолеть робость, их переполняла ребяческая радость жизни, иногда то у одного, то у другого вырывался нервный смешок:

— Ну как, ты готова? Давай выйдем одновременно, и раз…

— И два…

— Что вы тут делаете?

— Крестный!

— Ой, дядечка, как вы нас напугали!

— Я тебе больше не дядечка, а тебе не крестный, впрочем, что я такое говорю, у меня от вас голова кругом идет, но теперь все, хватит!

Дон Анхель весь кипел от негодования, если я не выпущу пары, то взорвусь, подумал он, надо черпать силы в своей слабости, чтобы выдержать характер, так печальный призрак обречен неизменно появляться в замке, едва часы пробьют полночь.

— Но мы ведь не сделали ничего дурного!

— Я же вам запретил встречаться.

— Мы только переоделись в эти костюмы, как на маскараде.

— Закрой рот, бесстыдница, ты, ты… вы знали, что вам не разрешается оставаться наедине, вы слово дали.

— Я один во всем виноват.

— Перестань, не корчи из себя мученика, Аусенсио, с этим покончено. А ты, девочка, отправишься к монахиням в Асторгу, я тебя предупреждал.

— Они не монахини, а простые сестры.

Для обитателей Асторги интернат, который содержали сестры Конгрегации Христа-Учителя, был настоящим спасением.

— Пусть будут сестры, племянницы, свояченицы, кто угодно, главное, что эти монашки умеют держать в ежовых рукавицах бесстыдных девиц вроде тебя.

— Ну дядечка, ну пожалуйста, не посылай меня к сестрам, я его больше не… нет, нет…

В ней вдруг восстало оскорбленное достоинство, даже под пыткой она не согласится на то, что выше ее сил, все равно она увидится с Аусенсио, как только сможет.

— Ступай в свою комнату и переоденься, ну и видик у тебя!

Рыдая, Ольвидо стала спускаться с лестницы. Хосе Эспосито посмотрел на дона Анхеля, он понимал, мосты сожжены и обратно дороги нет, и поэтому решил промолчать.

— Поговорим как мужчина с мужчиной.

— Я готов.

— Ты меня подвел и клятвы своей не сдержал, а такое не прощают, надеюсь, ты понимаешь, что я хочу этим сказать.

— Да.

— Чтоб я тебя больше не видел в моем доме!

— Как вам угодно, все равно я не могу на вас обижаться, дон Анхель, раз вы так хотите, ноги моей здесь больше не будет, но если когда-нибудь я вам понадоблюсь, позовите меня, мне трудно вас понять, но я не сержусь.

— Переоденься здесь, нечего устраивать спектакль.

— Я действительно ничего не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь…

Дон Анхель Сернандес Валькарсе вдруг почувствовал, что его обступает чердачный мрак, тошнотворный запах свиных потрохов, тянувшийся со двора, паутиной прилипал к коже, зимняя стужа заползала в самое сердце, он зачарованно смотрел на атлетически сложенного юного мужчину, стоявшего к нему спиной, на его обнаженные ягодицы и с тоской думал о том, что его собственная молодость осталась далеко позади, и, вспоминая о ней, он вертел в пальцах фишку модного казино «Гран Курзал», они все-таки испортили ему праздник, вынудили сыграть роль свирепого цербера, но было и кое-что похуже, он видел, что начинает погрязать в пошлости, что его засасывает рутина жизни, лишая навсегда великих идеалов. Стар становлюсь, подумал дон Анхель, когда им стукнет столько, сколько мне сейчас, они и думать забудут об этой истории, а если вспомнят, то скажут мне спасибо.

24