Год вольфрама

— Напрасно все это, лучше рассказывайте свои байки Хелону, ему такая информация нужнее, чем мне, и в конце концов он вага сын.

— Дурачок! Ты тоже мой сын!

— Что вы сказали?

Я не потерял сознания, но почувствовал, как внутри все похолодело, зловещие тени поползли на меня, на мое прошлое, я увидел близко его лицо, и мне стало страшно, словно я заглянул в таинственную чердачную дверь, которая всегда была наглухо заперта, и это в доме, где вообще не было никаких секретов, и вдруг в один прекрасный день ты случайно ее открываешь, и больше никто о тебе ничего не узнает.

— Успокойся, Хосе, и прости меня. Нам давно надо было поговорить, но, по правде говоря, я не хотел этого делать не потому, что не решался, просто мне казалось, что для тебя будет лучше оставаться в неведении, чем знать правду, вот я и не открывал рта.

— Лучше и сейчас помолчите!

— Конечно, надо было тебе давно все знать.

У меня лихорадочно стучало в висках и не было сил сосредоточиться, сама мысль о том, что он мой отец, вызывала отвращение, хотя я с привычной симпатией продолжал думать о нем как о крестном, у меня возникло желание его убить, но чтобы при этом он не умер, однако сначала я должен выяснить то, что знал уже почти наверняка, мне слишком хорошо были известны его повадки.

Кто моя мать?

Я почти выкрикнул свой вопрос, и лицо его стало землистого цвета, словно он хватил лишнего, наверное, ему было здорово не но себе, опасаясь, что нас могут услышать, он позвал проходившую мимо Лоли:

— При неси-ка мне, милочка, две порции коньяка.

Он поднял руку, чтобы хлопнуть девицу но ляжке, но но успел, почувствовав, как сердце тяжело бухнуло в груди, казалось, что оно вот-вот остановится, но мое-то работает четко, мне еще охота пожить.

— Кто она?

— Пожалуйста, не кричи. Твоя мать — прекрасный человек, это Виторина, кто же еще! Никто тебя так не любит, как она, готова за тебя глаза всем выцарапать, береги ее, сынок.

— Я нам не сынок.

— Аусенсио, мы всегда понимали друг друга, постарайся меня понять, не так уж это трудно.

— А я не могу понять.

— Я чувствовал себя очень одиноким и нуждался в ласке, ей тоже жилось несладко, ее Рикардо был грубой скотиной.

Не понимаю, почему вы мне ничего не сказали раньше.

— Жизнь сложная штука.

— А моя жизнь? Что вы с ней сделали?

— У тебя она еще вся впереди.

Он мне ничего не объяснил, но если бы даже и объяснил, что мне с того? Как ни странно, но мучившая меня все эти годы навязчивая идея вдруг улетучилась, не оставив в душе ни малейшего следа, я сам не понимал, как такое могло произойти, совершенно ясно, мой мальчик, что ты благородного происхождения, и вот сейчас, когда приподнята завеса над моим прошлым, мне, оказывается, все равно, с моими предками теперь полная ясность, а то, что я не Эспосито, а Сернандес Гальярдо, ничего не меняет во мне самом, мне это безразлично, проклятое совпадение разбивало всю мою жизнь, мне не сулило ничего хорошего то, что я узнал, у меня теперь ее отберут окончательно и бесповоротно, с горечью подумал я.

— У нас нет секретов друг от друга.

— Когда я увидел, что ты положил на нее глаз, мне показалось, я умираю, понимаешь теперь, почему вы не можете пожениться?

— Предложение о золоте остается в силе?

Искра надежды блеснула в его мертвенно-тусклых зрачках, он даже не уловил в моем голосе мстительной ярости.

— Само собой разумеется.

— Так вот, подавитесь вы своим золотом, я все равно женюсь на Ольвидо.

Я знал, что ото невозможно, но хотел причинить ему боль, именно сейчас я бы и глазом не моргнул, чтобы его убить.

— Да как ты можешь не то что говорить, думать про такое, богохульник!

— Уж кто-кто, а вы бы помолчали.

— Ради бога, не ерничай, я ведь могу тебя признать официально, все оформим но закону, сделаем как захочешь.

— Я еще никому не продавался, даже за фамилию.

— Послушай…

— Мне вас отвести в постель или вы предпочитаете резаться в карты?

— Оставь меня здесь, сынок.

Я поднялся и вышел не простившись, оставив его сидеть за столиком, видеть его больше не желаю, для меня он словно умер, землистый цвет его лица не предвещал ничего хорошего, но со мной произошло самое худшее, что может случиться с человеком, и никто не придет меня утешить, пожалуй, так-то лучше, подумалось мне, я совершенно один, один как палка, зато генеалогическое дерево у меня — лучше не придумаешь, корни — сплошное дерьмо, а плодов вообще никогда не будет, идиот несчастный, прощай трогательная история о высокородной даме, которая из-за каких-то любовных неурядиц вынуждена была оставить свое чадо, завернутое в прелестное голубое одеяльце, у дверей аптеки, конечно, так все выглядело намного интересней, бедная Виторина, значит, ты моя мать, представляю, как ты настрадалась. Я облокотился о стойку.

— Мне рюмочку Бергидума, пожалуйста.