Год за год

Леша был гуманист-агностик с сильным, как у многих, еврейским пунктиком. (Т. е. возможный антисемитизм был постоянной настороженной составной его повседневного мирочувствования.) Любил рассказывать, как еще в детстве с отцом (детским поэтом Лифшицем) в гостинице оказались они в толпе говорливых немцев, “переглянулись и поняли друг друга без слов”. Что поняли? Об этом собеседник тоже должен был понять сразу и сам.

Но однажды Леша все-таки напрямую обратился с просьбой к христианскому Богу. Дело было после эмиграции в Риме, где он с женой и двумя детьми бедствовал после Вены, дожидаясь отъезда в Штаты. Ни копейки в кармане, и он в отчаянии вошел в первый попавшийся на пути храм. (“Католический?” — по инерции глупо спросил я.) В общем, “если Ты есть, помоги”. Вернулся “домой” в какой-то беженский номер, а там письмо от Иосифа. Вскрыл конверт — а там сто баксов. Вроде “Ты есть” даже и подтвердилось. Но для Леши продолжения не имело. Сильно пьющий “экзистенциалист” — “джентльмен в полном смысле слова”, как определил его в некрологе, присланном мне по электронке, Гандлевский и — не удержался, назвав его “гениальным поэтом”. (Так же в некрологах называли и скончавшихся в последний месяц Парщикова и Генделева. Какой-то мор в последнее время на гениальных русских поэтов.)

Бродский поэзию Лосева не любил (и, морщась, как дурной образчик цитировал “И витал запашок динамита над горячею чашкой какао”). По другим причинам я тоже лосевских стихов не люблю (“Мне не хватает в них „Православия, Самодержавия и Народности””, — хотел я написать вчера в ответ Гандлевскому, но уж не стал хулиганить). Однако именно поэзия Лосева в постсоветской России нашла своих адептов — среди культурологического и поэтического мира Москвы; много сейчас разномастных “юношей архивных” считают его своим и любят его стихи.

Странная пословица, приводимая Чичиковым Собакевичу: “Мертвым телом хоть забор подпирай”.

В Москве проходит завершающий тур Евровидения — очередной, традиционной уже, коммерческой выдумки шоу-бизнеса. Накануне в “Олимпийском” в сопровождении хозяина Первого канала Эрнста заинтересованно побывал Путин и одобрительно высказался про размах подготовки.

13 мая, среда.

Вечером — в Москву.

Как долго я к этому шел: глядеть на каждое событие — историческое ли, современное — без идеологических шор, не с обзорной точки идеологического догмата, но только с точки зрения правды как таковой, здравости как таковой, наконец нравственного чувства как такового.

Новый Патриарх публично высказывается теперь по каждому серьезному поводу: будь то юбилей Гоголя или 9 Мая. Оказывается, это была война православных славян с еретиками-тевтонами. Я утрирую, но немного: “В этой войне все русские были верующие”. Включая и бездарное командование, устилавшее русскими трупами поля сражений, и смершевцев, и политсволочь, и упырей из НКВД.

Как хорошо, твердо писали в XIX веке и непрофессионалы. Анненков о случайной встрече с Гоголем в Бамберге: “Мы еще немного постояли у дилижанса, когда раздалась труба кондуктора. Гоголь сел в купе, поместившись как-то боком к своему соседу, немцу пожилых лет, сунул перед собой куда-то пакет с пирожками. <…> Затем он поднял воротник шинели, которую накинул на себя при входе в купе, принял выражение мертвого, каменного бесстрастия и равнодушия, которые должны были отбить всякую охоту к разговору у сотоварища его путешествия, и в этом положении статуи, с полузакрытым лицом, тупыми, ничего не выражающими глазами, еще кивнул мне головой… Карета тронулась” (П. В. Анненков. “Литературные воспоминания”. М., 1960. Тираж 45 000 экз. — баснословные времена!)

Комично-остроумное замечание Карла Маркса о России: “…там действительно только и могут удачно составляться и работать союзы между нелепыми пророками и нелепыми последователями” (восп. Анненкова).

При этих словах Маркс кивнул на Анненкова — как бы в качестве примера — единственного русского на той марксистской сходке в Париже.

14 мая, Переделкино.

На рассвете за иллюминатором бугристая темно-голубичная облачная равнина не казалась неподвижной: словно ее массы перемещались и исподволь расступались — настоящий Солярис.

“Нам всегда надлежит помнить участь Царьграда и Византийской империи для того, чтоб за пустыми занятиями не потерять своего государства” (Петр I, 1721). Крепко сказано. Но… смутительно для русского сердца.

17 мая, воскресенье, половина первого ночи.

Переделкино в полной непроницаемой темноте. Ни одного фонаря.

Вечер памяти Гачева в ЦДЛ. Дивные дочки, внучки. Полный зал славных русских интеллигентов, побитых жизнью (в основном). Я говорил о незлобивости Георгия; так и вижу его идущим переделкинской дорожкой своею несколько разбалансированной походкой. Уходящая натура.