Год за три

Санаторий «Черноморец» был коробкой со стеклом и стоял на потрескавшейся улице Луначарского. Воздух пах разморенными пихтами и дурманящими южными травами, на углу торговали потекшим мороженым и потеющим лимонадом с мыльным вкусом, ничего прекрасней которого в полуденную жару быть не могло. Усатые кормастые торговки в белых косынках торговали мокрой белой черешней в кульках из центральных газет, и от черешневого сока размокал напечатанный Брежнев, разъезжалась и разваливалась «Правда», и пачкались «Известия». За лимонад и за ягоды платили влажными монетами и мятыми рублями. Где-то вдалеке пел довоенный репродуктор голосом Пугачевой — юной, дерзкой и соблазнительной.

Теплым пряным вечером, звучащим пляжными шлягерами и бессонными цикадами, Андрей вскрыл проволокой замок, ведущий на залитую гудроном крышу «Черноморца», достал из авоськи бутылку кислющей «Монастырской избы» и кило персиков, завязал Таньке глаза чем-то и вытащил ее наверх — глядеть на оранжевое закатное солнце и на густеющее вечернее море, считать неисчислимые южные звезды…

— Мы с тобой всю жизнь вместе будем? — спросила его Танька, худенькая, глазастая, приглаживая свои выгоревшие в белое золото волосы.

— Будем, конечно, — уверенно отозвался Андрей. — Че жениться-то было, если не всю жизнь?

А о чем еще говорить, когда приезжаешь из города Котовска Тамбовской области — на море, в первый раз? Не о чем больше. Только о любви да о вечности.

— Страшно, — вдруг сказала Таня.

— Что страшно? — он глотнул из горла и ей протянул.

— Страшно представить себе, что это на всю жизнь. Нет! Я не про тебя… Я вообще… Ну, не понимаешь? Жизнь… Вся жизнь… Это же долго так! Бесконечно долго! И вот всю эту жизнь ты будешь что-то одно делать… Жуть!

— Знаешь, что? — обиделся Андрей. — Совесть есть?

Она не ответила, только взяла бутылку теплой «Избы» и сделала большущий глоток. Потом подняла на Андрея глаза, подлезла под его руку — будто он сам ее обнял — и прижалась к нему. Ее чуть знобило.

— Но без тебя еще страшней, — сказала Таня.

И поцеловала его.

Туда вот можно путевку? Очень нужно… В «Черноморец». На крышу.

Через два дня после общего собрания хлыщ-Тухачевский вызвал Андрея на ковер. Андрей шел мрачный, зарекшись с присланным живодером вообще говорить, не то что просить о пощаде. Шел с гордо поднятой головой, как двадцать шесть бакинских комиссаров — наперед зная, чем все дело кончится.

Где скорая? Где…

А дело только началось…

— Андрей Андреевич, — Тухачевский неожиданно смотрел на него без ненависти, торжества и подъеба. — Спасибо за искренность. Вы не подумайте, мы тут рубить с плеча не хотим. Давайте комитет сделаем. Вы авторитетный человек. Возглавите? Поможете в курс дела войти. Кадровые решения будем с вами согласовывать, ну и вообще… Опытом поделитесь… Я, знаете, прямоту ценю. С подхалимами работать — себя не уважать. Третий зам нужен. Вот, вам хотел предложить.

Шел на расстрел, а попал на День Победы. Из кабинета Андрей выбрался пришибленный, неверующий еще, но в тайне от себя самого ликующий: вот оно, повышение, которого десять лет ждал, да какое! Сразу полез в поясную кобуру, в которой висел мобильный — звонить Таньке, делиться, советоваться, хвастаться.

И ведь взял телефон, и набрал даже — но за секунду до того, как пошли гудки, слава богу, вспомнил. Как от кипящей кастрюли отдернул пальцы, пихнул телефон обратно.

А больше никому вот рассказывать не хотелось.

Когда Анютка родилась, Андрею, конечно, не до нее было совсем. В девять смена начинается, в шесть заканчивается, потом еще на дачу — поливать; пока домой вернешься, пока пожрешь — она спит уже. На выходных, конечно, была возможность, но на выходных Андрей вместе со всей необъятной Родиной корячился в огороде, чтобы было вообще чего харчить — Союз уже помаленьку катился к ебеням, и магазинные полки были все захвачены колониями морской капусты, которой в подыхающей советской экономике вдруг случилось необъяснимое перепроизводство.

Не водоросли же русскому человеку жрать!

Не видел он, в общем, дочки.

— Я же просила сегодня пораньше!

— Та! Ня! Какое пораньше? Какое пораньше?! Я вторую смену взял специально, чтобы только это платье ей купить, как ты говорила! На Новый год!

— Это не на Новый год, Андрюш. Это ей на День рождения. Сегодня был.

— И… где она?

— Спит. Ребенку шесть… Семь лет. Он спит.

Нормальная история, обычная! А кто из мужиков с детьми нянчился? Для этого бабы и сделаны! Чего тут оправдываться?

В школе спокойно, приводов нет, в тринадцать не залетела — и спасибо.

Жили в одной квартире и на разных планетах.

— Па, можно в клуб? У нас все идут…

— И все прошмандовками вырядились?

Отца должна уважать прежде всего, вот что! Ясно?!

И когда она успела такие сиськи отрастить? Только ведь из роддома забирал — желтую, глаз не видать, один рот во всю голову… Два четыреста.

Потом, где-то между его фанерным и его огородами, Анюта уехала учиться в Тамбов, бывала на каникулах — уже каким-то почти незнакомым, взрослым человеком. Потом еще дальше уехала, в Питер, замуж там выскочила.