Год жизни

Хорошо Нина Александровна придумала! Ласковая у нее к людям душа.

Рано утром, не ложась спать после ночной смены, Тарас и Кеша вышли в поход. Смоленский вооружился складным ножом — в тайге всякое бывает; Неделя удовольствовался узловатой дубиной. В его руках она была грозным оружием. Взяли заплечные сумки с хлебом и колбасой. Не забыли и накомарники.

На лодке переправились через Кедровку, обогнули мыс Ягодной сопки и вышли к ключу Болотному. Здесь комсомольцы остановились.

— Я пойду вверх по ключу на старые места, а ты, Тарас, обследуй Золотую падь. Договорились?

Тарас не стал облегчать себе подъем и двинулся вверх на Ягодную сопку прямо в лоб. Сапоги Недели топтали высокую траву. Всюду на крутосклоне ярко пламенели оранжевые жарки, местами скромно выглядывали малиновые пионы. «Обратно пойду, соберу знатный букет,—мелькнула мысль у Тараса,— порадую свою коханочку».

На вершине сопки Неделя приостановился перевести дух, вытер взмокревший лоб. Извилистый острый гребень Ягодной сливался на юге с другими сопками, а к северу круто спадал к Кедровке. Тарас поискал глазами клуб, от него перевел взгляд к еле различимому отсюда дому Черепахиных. Что-то делает сейчас Клава? Спит еще, голубочка, или уже на работу пошла?

— Клава-а-а! — во всю ширь могучих легких заорал Тарас, радуясь погожему утру, простору, тому, что у него есть любимая девушка.

Тотчас на краю поляны за низкорослыми соснами что-то ухнуло, затрещало и, удаляясь, смолкло. Тарас озорно засмеялся:

— Оробел, миша? Выходи, не трону, не бойся. В тайге нам с тобой места хватит. Куда сбежал?

Из любопытства Тарас обследовал то место, где послышался хруст. На солнцепеке среди листьев брусники он нашел свежие медвежьи орешки. Сомнений не оставалось — своим криком он спугнул медведя, лакомившегося ягодой.

— Чем удирать, лучше б ты мне место указал, где ягоды богато,— серьезно сказал Тарас.— Ты же кругом гуляешь.

Спуск кончился быстро, и вскоре Неделя поднимался на новую сопку, за которой начиналась уже Золотая падь. Опираясь на дубинку, Тарас бодро шагал вперед, отводя от лица мохнатые лапы стланика, отмахиваясь от надоедливых комаров. Надевать душный накомарник не хотелось.

Золотая падь не обманула ожиданий Недели. На старом горелище, где змеились черные корневища и только кое-где одиноко стояли молодые сосенки, все вокруг, насколько хватал глаз, было усеяно побуревшими листиками брусники. Тарас остановился, удовлетворенно оглядываясь вокруг, потом лег на землю и начал пригоршнями обирать спелую ягоду, отправлял ее в рот, выплевывая листья.

В то время как Неделя лакомился брусникой, Смоленский стоял на высоком увале и любовался могучей панорамой, которая открывалась его взору.

Никто на прииске и не подозревал, что Иннокентий до самозабвения увлекается живописью и поэзией. Кеша тщательно скрывал свою страсть, считая ее недостойной комсорга. Только наедине, запершись или забравшись в тайгу, он рисовал карандашом и красками, слагал стихи. В глубине души Кеша надеялся стать со временем знаменитым художником или поэтом, а может быть, и тем и другим вместе, чтобы тогда в поэмах, в ярких полотнах воспеть милую его сердцу Сибирь.

Сейчас с бьющимся сердцем, позабыв даже о том, что ягод тут не оказалось, Кеша влюбленно разглядывал во всех деталях необъятную картину родного края. Слева на переднем плане высился ярко-желтый обрыв. От ног юноши полого спускался травянистый склон, многоцветно изукрашенный полевыми сибирскими цветами— медуницей, чиной, лилиями. Справа островком стояла группа молодых сосенок. Своими поднятыми кверху мохнатыми лапками они словно бы ощупывали небо. Плавными извилинами вниз уходила долина ключа. Там и сям тускло мерцали в ней болотца. А дальше, насколько хватал глаз, к синеющему горизонту уходили перекаты, сплошь одетые тайгой. И уж в самой дальней дали — туманные зубцы горного кряжа. Ни конца ни края! Высоко в бледно-голубом, будто вылинявшем небе широкими кругами медлительно плавал коршун, опираясь неподвижными крыльями на невидимые воздушные потоки. Он смотрел вдесятеро дальше Иннокентия, но и его зоркий взор видел все ту же нескончаемую как море тайгу.

Иннокентий знал и любил ее во всех видах. И летом, зеленую, залитую веселым солнцем, как сейчас. И весной, когда грозовые клубящиеся облака бросают мрачную тень на десятки верст вокруг, ослепительным блеском сверкают ломаные молнии. И зимой, когда невестой, убранной под венец, наряженная во все белое, стоит, не шелохнется тайга. Нежной опушкой из искристого инея припудрена каждая веточка — ни одна не забыта. Заботливо прикрыта сугробами до весны потрескавшаяся земля. Светлой стружечкой шаловливо ныряет в облаках месяц-полуночник...

Не отрываясь, взволнованный Иннокентий жадно смотрел на разметнувшийся перед ним простор, глядел и не мог наглядеться. Да разве есть еще на свете подобный край, где столько приволья человеку!