Год жизни

— Какая? — отрывисто спросил Крутов.

— Если вы ничего не имеете против, я поставлю свой стол у вас в кабинете. Конечно, временно, пока морозы жмут. В моей комнате чернила застывают, холод адский. Зайдет коммунист поговорить, а я целый день в отделе спасаюсь. Там все-таки теплее, народу полно.

Крутов в раздумье почесал ногтем мизинца бровь.

— А как в смысле партийной демократии? Не будет нарушения? Все-таки ты — партийный руководитель, а я хозяйственник, администратор. Не будет меня народ стесняться?

— Какое же стеснение, Игнат Петрович, помилуйте! Вы член партийного бюро, по положению должны быть в курсе. Даже удобнее: пришел человек с просьбой, я сразу на месте согласую все с вами и дам ответ без волокиты.

— Ну, гляди, дело твое. Перетаскивайся... Да, как там Шатров? Встал на учет? Впрягается в партработу?

— Я с ним не беседовал еще,— сконфузился Норкин,—и политучебой не охватил. Он-то говорит, Ленина читает. Ну это еще проверить надо. На учет поставил, взносы получил, а побеседовать не пришлось. Работы выше головы.

— Что так?

— Как же, Игнат Петрович, посудите сами. О планировании уже не говорю. По партийной линии зарез. Голова кругом идет,— тонкие губы Норкина недовольно покривились под щеточкой седеющих усов. Секретарь провел рукой ио горлу.— Одних директив из райкома... И всё срочно. А взносы, а семинары пропагандистов, агитаторов, наглядная агитация... А! — безнадежно махнул рукой Норкин.—Умереть некогда. И все один. Людей нет. Не на кого опереться. Члены партбюро вечно отговариваются...

— Это ты и в мой огород? — свел брови Крутов.

— Что вы! — испуганно спохватился Норкин. За стеклами стареньких очков широко раскрылись круглые по-воробьиному глаза.— Я о других членах партбюро. Вы-то помогаете. Да у вас и своих дел полно.

— А то давай меняться, товарищ парторг,— иронически сказал Крутов, перекатывая папиросу в угол рта.— Уж больно у тебя работа тяжелая, как я погляжу.

— Вам все шутки, Игнат Петрович,— сказал Нор-кип. С ожесточением дернул узкий серый галстук; но рассердиться не осмелился, поправился:—Конечно, у вас и сила другая, и характер твердый.

5

Зимой на Севере смеркается рано. К половине восьмого, когда Шатров закончил обход шахт и полигонов своего участка, густая тьма давно уже окутала прииск. Стащив меховую рукавицу, Алексей пригляделся к циферблату часов. Натертые фосфором стрелки отчетливо виднелись в темноте. Пора идти к Черепахину на встречу.

Накануне старый экскаваторщик изловил начальника участка в забое.

— Покалякать бы мне с вами требуется, Алексей Степаныч. Только не тут, на морозе. Уважьте старика, зайдите завтра вечерком. Как раз суббота — под выходной, посидим, старуха нас чайком напоит, а я вам все свои дела выложу. Как?

— Завтра? Что ж, пожалуй, можно. Планерки не будет, собраний тоже. Вечер свободен. Давайте так и условимся—в восемь я к вам приду прямо из конторы участка, не заходя домой. Хорошо?

— Куда лучше. Не задержитесь на участке?

— Нет. Я опаздывать не люблю. Буду в восемь ноль-ноль. В армии приучили к точности.

Пока Шатров шел по гребню высокого отвала, насыпанного в прошлые годы экскаваторами, тропинку освещали редкие звезды, мерцавшие в просветах между тучами, затянувшими небо. Внизу, у берега Кедровки, стало совсем темно. Алексей подвигался вперед медленно, осторожно ставя ноги. Он знал — в этом месте нависал обрыв с вдавленными в него, словно изюм в тесто, большими валунами. Северо-восточный ветер посвистывал наверху, сея мелкую снежную пыль. То ли от этого унылого свиста, то ли от неизбежных хозяйственных тревог истекшего дня, постоянных дум о задержавшейся в Атарене Зое Шатрова потянуло к свету, теплу, людям. Алексей ускорил шаг.

Возле дома Черепахина он приостановился, перевел дыхание. Из одного окна сквозь щели в ставне скупо сочился свет. Прочная ограда из горбыля, присыпанная снегом длинная поленница мелко колотых дровишек (березняк— самая жаркая порода!), чисто разметенный двор — все обличало домовитость и хозяйственность экскаваторщика.

Шатров поднялся на крыльцо, постучал.

—. Проходите, Алексей Степаныч, проходите! Да не обметайте валенки, ковров нет, не натопчете,— приветливо сказал Черепахин, пропуская гостя вперед в узких сенях.

— Нельзя, Никита Савельич, надо уважать труд хозяек.

— Слышишь, мать? О тебе забота.

— Слышу. Такие слова каждой женщине по сердцу. Сразу видно — Алексей Степаныч ценит жену, жалеет.

В комнате, щурясь от света, чувствуя, как у него горят с мороза щеки, Шатров поздоровался с Черепахиным.

— Моя хозяйка! — представил жену Никита Савельевич.

— Евдокия Ильинична,— протянула теплую руку полная женщина со следами угасающей красоты.

Особенно хороши были у нее пушистые дугообразные брови и яркие черные глаза. Они освещали все лицо, скрадывали морщины. Даже седые пряди, пробившиеся в волосах, свернутых тугим жгутом, из-за этих молодых блестящих глаз не старили лицо.