Год жизни

Пальцы Тамары скомкали скатерть. Несколько секунд она еще крепилась, потом горько заплакала, запрокинув голову. Волосы растрепались, по лицу, еще больше постаревшему, полились слезы. Георгий захлопотал около жены, прижал ее голову к своей груди, стараясь успокоить.

Овладев собой, Тамара отстранила мужа. Все еще судорожно, коротко всхлипывая, как всхлипывают обиженные дети, она вытерла лицо платком, привела в порядок волосы.

— Прости меня, Алеша. У тебя свои неприятности с этой газетой, ты собрания ждешь, а тут я еще тоску нагоняю. Садитесь к столу, я вас хоть чаем напою.

За чаем Тамара сидела все так же сторожко, чутко прислушиваясь, не застонет ли сын. Чтобы хоть на время отвлечь ее мысли от болезни ребенка, Алексей начал рассказывать:

— Не у одной тебя горе. С ребятами часто слезы. А бывают и смех, и слезы, все сразу. Помню, возвращался я как-то в свою часть из госпиталя. Сидим на станции, ждем поезда: я, еще один молоденький лейтенант Вася и солдат человек пять. Потом подсела к нам женщина с мальчиком, жена моряка-подводника, добиралась к мужу. И бабушка с ней. Старая, а такая живая, резвая —на удивление. Вася где-то раздобыл домино, и вот мы засели сражаться. Только и слышно: «баян», «мыльце», «двойка»... «Баян» — это шестерка, «мыльце» — пустая костяшка. Вот сидим, хлопаем костяшками. Ну конечно, парнишка заинтересовался, сполз с рук матери и —к нам. Такой хорошенький, румяный, одет морячком: в тельняшке, бескозырке. Года два ему или поменьше. Но шустрый, весь в бабушку. То одну, то другую костяшку схватит и тянет в рот. Бабушка отнимет, а он опять за свое. И вдруг заплакал. Да так горько плачет! Его и мать, и бабушка, и мы под конец спрашиваем: «Что с тобой, чего плачешь?» А он не может объяснить. Плачет, и все. Тут бабушку осенило: «Это он ваше мыльце сглонул, не иначе!» Стали собирать домино, пересчитывать, в самом деле — все костяшки есть, а пустышки нет. Даже удивительно, как верно бабушка сказала. Все перевернули, обыскали — нет, да и только. Мать подхватывает своего морячка на руки и ну бежать— в санчасть. Тут как раз подоспел наш поезд. Мы с Васей сели и поехали. И что ж ты думаешь? Вечером стали укладываться спать, раздеваться, бац! — это «мыльце» у Васи выскакивает из портянки! Как оно за голенище ему попало, не понимаю. Ну, казалось бы, на этом и конец. Случай-то пустяковый. Так нет, засело в памяти. Сколько раз потом лежим, бывало, где-нибудь с Васей в кустах, к пристрелке готовимся — и вдруг: «А помнишь, как морячок мыльце сглонул?» И такой нас смех разберет! Как в народе говорят: «дурачий смех».

Тамара вдруг наклонилась, погладила руку Шатрова.

— Утешаешь, Алеша? Ничего, выхожу я своего морячка.

Чаепитие еще продолжалось, когда пришла Нина Черепахина с визитом к больному. В белом халате она показалась Шатрову выше и взрослей, чем тогда, в клубе, на маскараде. И держалась Нина иначе, чем в клубе: уверенно и вместе с тем просто. Она не отказалась от чашки чая, которую предложила Тамара, потом распорядилась приготовить для нее горячей воды, полотенце и позвала хозяйку дома с собой к больному ребенку.

Когда женщины скрылись в детской, Георгий плотно притворил дверь за ними, несколько раз прошелся по комнате, ероша волосы, в явном затруднении.

— Садись сюда, Алексей, мне надо с тобой серьезно поговорить,— сказал наконец Арсланидзе, усаживаясь на диван, показывая на место рядом с собой.— Скажи, ты не находишь, что я поступаю нехорошо: сочувствую тебе, но почти ничем не помогаю в борьбе с Крутовым?

Арсланидзе слегка покраснел. Он хотел услышать искренний ответ и в то же время не знал, каким он будет.

Шатров немного подумал.

— Нет, не нахожу. Ни я, ни мы с тобой вдвоем не заставим Крутова уступить, особенно сейчас, после газетной статьи. Переубедить его нельзя, я в этом удостоверился. Подействовать на него может только приказ сверху, из управления. Помнишь, мы как-то уже толковали с тобой о Крутове? — Арсланидзе утвердительно кивнул.— Так вот, думается мне, ты был прав тогда, Георгий. Переродился Игнат Петрович. Окончательно переродился. Народ для него теперь так — пустое место, пшик, тема для спекуляций с трибуны. Вот приказ сверху— это другое дело, это он понимает! Смешно, но мне за него временами становится обидно: самородок же, черт бы его драл! В других условиях мог бы стать работником крупного масштаба, выдающимся руководителем. А выродился в восточного деспота. И что страшнее всего: в нем деспотизм уродливо сочетается с яростной демагогией. Прячем он сам верит в свою демагогию, гипнотизирует ею других!

Шатров помолчал, растирая на зубах чаинку, ощущая языком терпкий вкус теина.

— А может, и не один лишь приказ сверху, может быть, приисковая партийная организация в силах еще обуздать его. Но для этого . надо, чтобы большинство коммунистов поняло неправоту Крутова. Придется постепенно завоевывать это большинство. Первый бой я хочу дать на ближайшем партийном собрании, когда Норкин вытащит вопрос о моей работе и статье. Буду наступать.

— Не думаю.

— Не думаешь? — Шатров удивленно взглянул на Арсланидзе.