Год Змея

Он никогда не просил её играть. Знал, как это тяжело даётся. Но, услышав его стон, Рацлава, закутанная в шерсть, словно маленькая медведица или айха-высокогорница, поднялась с пола и наощупь перебралась под лежанку брата. Нашла на шкурах его большую, сжатую в кулак руку.

– Ингар… – Его боль для Рацлавы – то же, что её – для него. Невыносимо. Готов сам вытерпеть в стократ больше, лишь бы…

– Оставь, – прохрипел Ингар, но она не послушалась. Под сводами мельницы растеклась густая, почти ощутимая кожей песня – местами она дрожала, как стрела на ветру, и прерывалась, потому что Рацлава сплёвывала кровь и передвигала окаменевшие пальцы. Но Ингар чувствовал, что с каждым годом музыка будет становиться всё краше. В груди у него потеплело, защекотало в горле, и по щеке пролегла блестящая прозрачная дорожка: от глаза до бороды.

Рацлаве даже не нужно было трогать и гладить нити Хавторы, чтобы рабыня признала:

– Как хорошо ты играешь, ширь а Сарамат. Очень, очень хорошо. Я не слышала, чтобы кто-то так играл.

Но девушка решила, что однажды всё-таки заставит её либо пуститься в пляс, либо заплакать. У тукерской рабыни нити, будто проволока: поначалу кажется, что тонкие и хрупкие, а на деле – острые, способные вгрызться в мякоть рук.

– Спасибо.

Хавтора – не самая лёгкая цель, но были люди, которых Рацлава не могла заставить не то что уронить слезу – улыбнуться. Совьон, будто состоящая из цепей, широких, как лезвие, – свирель отсечёт пальцы, если Рацлава вздумает к ним приблизиться. Предводитель Тойву, чьи нити похожи на корни деревьев, – она не сумеет их сдвинуть. Хитрый Оркки Лис, сплетённый из трещинок ароматного тумана, пахнущего землёй, тисом и старой кожей. Его любимец, чьё нутро – хмель и мёд, убегающее от прикосновений.

У Рацлавы есть время. Немного, но есть – до летнего солнцеворота. Почти год.

Она знала, что нужно делать. Пробовать ткать из крупных хищных птиц: орлы, соколы, совы. Потом – лошади. И только потом – кто-нибудь из людей. Поблизости не было ни детей, ни подростков, но Рацлаве казалось, она нашла человека, состоящего из слабых нитей. Они шелестели, словно гнилая осока, и таяли с каждым днём.

Раздвинув занавески, девушка высунула в окно одну из порезанных рук. Вода заструилась по белым пальцам, намочила ошмётки лоскутов и собралась в напряжённую ладонь, как в чашу. Рацлава неспешно расслабила её, держа на холодном воздухе до тех пор, пока дождь не смыл кровь и не смешал её с грязью.

Скали не был так уродлив, как все привыкли думать. И губы, тонко очерченные под усами, ровный прямой нос и осанка могли скрасить редковатые чёрные брови, худобу и нечистые волосы. Но всё портило выражение землистого лица. Ненавидящее, презрительное. Заставив коня закусить удила, Скали, ехавший за повозкой, взглянул на девичью руку из-под слипшихся стрелочек ресниц. И дёрнулся, будто это это была самая омерзительная вещь на свете.

Песня перевала V

Дорога проходила вдоль скалистой низины и круто взбегала наверх. Завтра караван начнёт подниматься, и первым его встретит Недремлющий перевал. Обвалы, морозы, вьюги – сейчас им нужно бояться природы, но не людей. Совьон знала, что ватаги разбойников обитали южнее, у Плато Предателя. В топях и лесах, переползающих с плато к Костяному хребту, где стояли кособокие хижины, а глубина заросших пещер скрывала логова.

Низина, у которой они остановились, напоминала чашу. На камнях, покрывающих её дно, лежал зелёный мох, а серое небо набухло: в воздухе пахло грозой. Клочья облаков застилали солнце. Драконья невеста спускалась к низине – Совьон не могла уводить её слишком далеко, но скалистые стенки достаточно отделяли от посторонних. Воительница следила за Рацлавой и днём, и ночью – первый смотритель, решивший воспользоваться своим преимуществом.

Сапожок Рацлавы наступил на мох, и Совьон наконец-то отпустила её руку.

– Это правда? Ты вывела меня погулять?

Совьон так сказала. Не годится отдавать Сармату невесту, одеревеневшую от многодневного сидения в повозке.

– Почти.

Здесь должна была случиться первая попытка побега. Вид сизых, выросших над головами пиков навевал ужас, и подножие казалось последним рубежом. Какую бы девушку ни отдали Сармату, она бы обезумела от страха. Для неё этот путь – долгая дорога на смерть. Его не вынести без надежды на удачный побег, на волю богов и на то, что Сармат действительно бывает человеком и его можно восхитить. Но Рацлава выглядела бездеятельной и послушной. Как большая белая рыба, плывущая по течению реки. Она не грубила, не плакала и исполняла всё, что ей говорили. Она не видела близких гор, а если и чувствовала, то вряд ли бы решилась бежать. Тойву хорошо сделал, что взял слепую: она не спятит от страха, когда караван станет проезжать мёртвые, забитые туманом ущелья. Когда на склонах запахнет южными травами и разбойничьими кострами и покажутся обглоданные скелеты сгоревших сосен и деревень.