Год Змея

Сармат-змей жаден до сокровищ, но больше монет и оружия ценит драконьих невест. Он – древнее божество, принимающее жертвы. И мужчина, превозносящий красоту: поволоку глаз, изломы плеч, лёгкий шаг. Ему нравятся даже несовершенства юных тел – созвездия родимых пятен, кривизна носа, полосы шрамов. Потому что больше всего Сармат-змей любит распутывать клубки чувств, свитые внутри у его невест. Раскладывать страх на обожание и трепет. Расслаивать ненависть на ужас и любовь. Он делает это, когда бывает человеком, не собирающим кровавую дань. И делает до тех пор, пока не заскучает, – а потом начинается самый длинный день в году.

Марлы позволили Кригге увидеть своё отражение в зеркале, заключённом в раму из переплетённых платиновых змей. Но даже сквозь навернувшиеся слёзы и марево фаты Кригга разглядела, что чуда не случилось. Это по-прежнему была она, деревенская девочка, пусть и одетая, как княжна. Нити жемчуга и золота, кусочки кварца и волны ткани, колокольчики в косе, алые знаки на лбу – это и восхитило её, и заставило проглотить вставший в горле ком. У драконьей невесты взгляд дочери гончара. У неё крестьянские руки, мужицкий подбородок и затравленно сгорбленные плечи.

Кригге хотелось крикнуть, что марлам нужна не она. Пусть Сармат-змей берёт гуратскую княжну – в них обоих течёт языческая кровь владык. Она ему ровня, не Кригга. Но Сармат всегда брал своё – в нужное время.

Её оставили у зала, чей вход напоминал голову дракона – наросты из кровавого турмалина и медового сердолика. Зубы в распахнутой пасти были сталагмитами цвета слоновой кости. Кригга поняла, что это сердце Матерь-горы: под чешуёй, на которую она положила дрожащую руку, пульсировали нагретые самоцветы. Её фата зацепилась за один из зубов, лёгкая ткань затрещала, но Кригга даже не заметила. Она качалась, словно пьяная. Сердце ухало о рёбра.

Драконий зал дохнул пряными запахами и теплом, от которого Кригга вспыхнула, будто свечка. Её ступня утонула в ворсе тукерского ковра. Шаг, шаг, ещё один – звенели серебряные колокольчики в косе. Шелестели воланы фаты, стелющейся по полу. Вот твоя дань, Сармат-змей, забирай.

Кригга была послушна. Кригга покорялась чужой воле, и когда ей навстречу поднялся человек, она не зажмурилась. Не то что раньше, когда человек был драконом, вывернувшим столб из сухой земли. Когда она стояла, привязанная, плачущая, и степь под ней лопалась от зноя. Теперь Кригга не отшатнулась, а Сармат подошёл и аккуратно убрал фату с её лица.

– Здравствуй. – Уголок его рта приподнялся.

Девушка выдохнула.

– Ты немая? – спросил он с сожалением.

Как странно звучал его голос. В нём – рёв и бархат. Кипение и ночной шёпот. Из тех мужчин, что Кригге доводилось видеть, Сармат не был ни самым высоким, ни, пожалуй, самым красивым. Но за шестнадцать лет Кригга не встречала мужчин более пугающих, чем он, хотя Сармат говорил с ней тихо и ласково и поглаживал светло-русый завиток у виска. Его местами обожжённая рука скользнула по её щеке.

Семь рыжих кос, мягкая щетина и кольцо в носу, подпаленные брови. Тёмные глаза с медовыми змейками прожилок.

– Нет, – просипела Кригга.

– Как тебя зовут? – Большим пальцем он лениво размазал алый ритуальный символ на её лбу. Казалось, Кригга перестала дышать. Она выдавила ответ, и Сармат покачал головой.

– Слишком жёсткое имя для такой юной девушки.

Не всем достаются имена героев легенд. Сармат, Сар-мат – раскатистое, и глухое, и звонкое, с треском костров степных обрядов. Кригге хватило одного взгляда, чтобы понять: именно этот человек носил такое имя уже больше тысячи лет. Это он послал топор своему старшему брату, он ослепил младшего, и он срастался с костями дракона.

– Какие у тебя красивые волосы, Кригга, – промурлыкал Сармат, и в его ладони звякнули серебряные колокольчики. Густая коса Кригги обвила запястье. – Скажи, ты боишься?

Она сумела только кивнуть, а Сармат засмеялся, совсем по-человечески. И тогда напугал её тем, что сейчас не был ни воином, ни драконом – мужчиной, которому Кригга должна принадлежать.

– Зря.

В ушах Кригги зашумело, и бой крови смешался с воспоминанием о песне марл. Древние напевы, прекрасные и страшные, клокочущие внутри девушек, пропавших в горах.

Рукав платья медленно сполз с её чуть загоревшего плеча.

***

Хиллсиэ Ино свернула полотно и запустила прялку на новый круг.

Топор со стола II

Хортим Горбович вырос в степи и думал, что если однажды и увидит море, то это будет тёплое Перламутровое. Не северные воды, в которые его занесло по велению богов и людей. И не те моря, что ему пришлось пересечь, – прозрачные и неспокойные, расползающиеся на фьорды. Юноше тяжело дались первые годы изгнания: до них он ходил лишь на лодочке по реке Ихлас. Вместе с братом, пока Кифу не убили. Хортиму тогда было шесть лет, и в пятнадцать он оказался совсем не готов к долгому плаванию. Фасольд, выросший в одном из северных фьордов, смотрел на мертвенно-зелёного, перекинутого через борт княжича и хмыкал. Говорил, что скоро Соколья дюжина поднимет бунт: кому нужен предводитель, чьи слабости как на ладони?

Ошибся.