Год Змея

Он разлепил веки и согнулся пополам – во рту было солоно. Лицо того, кто его звал, было похоже на лицо Кифы: зеленоватые глаза, тёмные волосы. И в предобморочной мути Хортиму показалось, что его поднял за ворот его мёртвый брат.

Латы встряхнул его так сильно, что голова Хортима дёрнулась, а набрякшие пряди хлестнули по малиновым буграм ожогов. Сквозь пелену прорезался и голос Архи, подхватившего его поперёк спины. Арха кричал сквозь шум дождя и треск, но ноги Хортима снова подкосились. Простите, хотелось сказать ему. Вы достойны лучшего предводителя. Хортим держался столько, сколько мог, но потом, когда шторм раздулся до страшных размеров, его предало собственное тело. И сознание ускользнуло в душную тьму.

Палуба под ним тряслась, и на ней пузырилась вода. Завывал ветер, кто-то кричал. Одежда Хортима промокла насквозь – юношу бил озноб. Кифе было девятнадцать, когда он погиб, всплыла мысль. Но Кифа ушёл княжьим сыном в шёлке, бронзе и ладанном дыме – колесница увезла его и убитых слуг в чертоги матери Тюнгаль. Хортим же умрёт крысой посреди бурлящего северного моря.

Кто-то, Арха или Латы, втащил его на сундук. И прежде, чем Хортима перевернули на живот, он увидел отвратительно красивое грозовое небо. Розовато-оранжевая полоса заката проглядывала сквозь тёмно-синие тучи, которые сходились с волнами, извергающими вверх столпы пены. Волны шипели, льнули к щитам, щипали борта и норовили распластаться по палубе, затопленной дождём.

Длинная чёрная прядь лезла Хортиму за зубы. Юноша кашлял, перегнувшись через сундук, но всё равно чувствовал, что захлёбывается. На его содрогающуюся спину обрушивалась ледяная вода, и от холода крутило кости. Изо рта шёл пар. Это был самый долгий и страшный шторм за всё время его изгнания – северный, закатно-синий. Но ведь должен он когда-нибудь кончиться. Пусть он закончится, пусть закончится: сознание Хортима вспыхнуло и погасло.

Вернула его боль – юношу отшвырнуло от сундука. И тогда он начал бредить. Он снова видел Малику, ещё по-детски крупную, чересчур высокую. Видел отца и колесницу Кифы, которую рабы медленно опускали в пустой курган, чувствовал дым благовоний и слышал молебны, растянутые низкими мужскими голосами.

Кто-то вздёрнул его за шкирку и ударил в грудь до хруста в рёбрах. Вода вышла горлом, которое словно обожгло ледяной крошкой.

– Дыши, сучий сын, – рявкнул Фасольд ему на ухо. Воевода стоял на палубе крепко и держал Хортима, будто щенка. Княжич открыл глаза – мутные, осоловевшие – и, не видя, посмотрел, как языки волн взметались до неба. В это время ему на щёку упал первый сгусток. Не дождевая капля – холодный комок. Размокший снег, с одной стороны подмёрзший, как градина.

Плотные сгустки застучали по палубе, а ветер увлек корабль глубже в бурю. Хортим Горбович и его дружина шли ровно к западу, но шторм подхватил их и направил на север.

Когда море успокоится, ночь будет перетекать в бесцветное утро. Кормчий Ежи взглянет на блеклые звёзды и поймёт, что потоки унесли их туда, где Волчья Волынь кажется югом.

Зов крови V

Айхи-высокогорники верили, что половина года, отданная насмешнику-змею Молунцзе, завершалась осенним равноденствием. После него иссякало последнее тепло, и на вершины Айхаютама наползала ночь. Начиналось время Тхигме – вечная зима. Белый дракон крепко оплетал свою часть колеса года, и даже костры, не потухающие у идола его соперника Молунцзе, слабо постреливали в густом морозном воздухе.

В равноденствие тукеры тоже разводили огни у изваяния Сарамата-змея, но пылали они не так страшно, как в летний солнцеворот. Хотя пламя было такое же душистое: тукеры жгли в нём травы, чествуя последний день Сарамата в году, – после равноденствия в степи поднимались холодные ветра, и Сарамат-змей, божество юности, тепла и богатства, ослабевал. Тукерские девушки расплетали волосы и рисовали знаки на своём теле, а потом плясали в пряном дыме и прыгали через костры. Кочевники били в медные гонги, пели песни и поливали алтари горячей жертвенной кровью.

Княжьи люди не поклонялись Сармату, но праздновали день урожая. Собирали семена и опавшие листья, плели рябиновые амулеты. Ночи становились длиннее, и старицы старались подняться выше в горы, чтобы провести побольше времени с угасающим летним солнцем. Кригга выросла среди княжьих людей в тукерской Пустоши и знала смешанные обычаи: рисовала на коже символы, расплетала волосы, но делала обереги и гадала так, как на севере. В восточный угол дома ставила корзину с плодами – дань суровому Воршале, восточному ветру. Но вместе с сёстрами жгла тимьян у столпа Сарамата. Кригга не думала, что однажды встретит равноденствие на его широком ложе.