Год Змея

– Шаманы айхов верят, что мир – это колесо. В нём не появляется ничего нового. Души перетекают из одного тела в другое в бесконечных потоках жизней. Сейчас ты человек, но был мулом, а после смерти станешь мхом. Если где-то умирает медведь, в ином месте рождается медвежонок. Никто не должен вмешиваться в ход колеса и смещать временные пласты. Разве что сами шаманы – однажды они решили помочь больному князю из древнего Халлегата. Знаешь, маленькая Кригга, это был худший человек из всех, кого я знал.

Сармат поднялся с постели, и Кригга, не мигая, смотрела, как он подошёл к дубовому столу, как взял кубок и пригубил из него, как приглушённый свет прочертил дорожки на его спине.

– Он был стар, тот дракон. Очень стар, и мы с Ярхо застали его в год спячки – нашли в просевшей пещере в южных топях. Драконы обитают далеко на севере за Волчьей Волынью, и я не знаю, почему этот гнездился в тепле. У него была серо-зелёная чешуя, которая местами лопалась и облезала до мяса. Зубы крошились, как рыхлая порода. Глаза ослепли от старости. Мы убили его легко.

Сармат поставил кубок, а Кригга вздрогнула.

– А потом я принёс шаманам айхов драконьи кости, плоть и кровь. И они начали обряд. Да, они окунали меня в огонь, да, они выводили кровавые знаки на моём лице, но сначала сшили мои руки с драконьей лапой. Вбили мои плечи в драконьи суставы, вырастили слои мышц. Это был страшный и долгий обряд, маленькая Кригга: в мои глазницы вставили глаза дракона, мой язык вытянули, раздвоили и положили в пасть.

Он обернулся, и Кригге показалось, что медовые прожилки у его зрачков напоминали нити молний.

– Шаманы… – проблеяла она. – Почему согласились?

– Мой брат Ярхо всегда был неразговорчив. Но порой его меч и клинки его людей куда красноречивее меня, – Сармат снова сел на край постели и, протянув руку, пропустил сквозь пальцы волосы Кригги.

А девушка до последнего надеялась, что Янгири-хайналь и его каменная орда – это выдумка. Едва ли не более страшная, чем краснохвостый дракон. Сармат будто прочитал это на её лице и нежно коснулся щеки.

– Не бойся. Ярхо редко показывается в этих чертогах. А если он и придёт, то не причинит тебе зла. Кто вообще может обидеть драконью жену?

Его обожжённые пальцы сплелись с её, липкими от волнения. Кольцо в крыле носа стало почти медным в отблеске огня.

– Что мне ещё тебе рассказать? – Сармат знал, что Кригга не видела, как он жёг её деревню. Может, лишь дым занявшейся травы: сначала он унёс девушку в сокровищницу, чтобы не ранить. – Или ты расскажешь о себе?

– У меня нет историй, достойных господина, – тихо ответила Кригга. И Сармат не стал её заставлять, только погладил по шее, но потом, незаметно для неё, всё равно выудил слова о деревне Воште, о сёстрах и старой бабке, о девичьих гаданиях и тукерах из глубин Пустоши. А Кригга, забыв обо всём, слушала про дружинные залы Халлегата, про ратные поля и ладьи, плывущие по пенящимся морям. Про полёты над Княжьим хребтом и про искусных кузнецов, живущих в подземельях Матерь-горы. Про печальных марл и низкорослых суваров, готовых исполнить любое желание жены Сармата-змея, но лишь до летнего солнцеворота.

Когда его губы коснулись ключицы Кригги, девушке снова захотелось сжаться в комок.

***

Малика, Малика, дикий мёд, жгучее солнце. Киноварно-красная княжна золотого города. Её обрекли плутать в горе, но оставили в палатах платья и венцы, браслеты и ожерелья. Ей давали лучшие пищу и вина, присланные Сармату из ближайших городов и хранившиеся в холодных пещерах. Как будто что-то могло скрасить её бесконечное скитание. Сармат и его прислужники намеренно долго держали Малику в одиночестве – хотели, чтобы на смену её ненависти пришла граничащая с безумием тоска. Чтобы она остыла, выплакалась, ослабла.

Но от её ненависти нет никакого откупа.

Если Малика отказывалась покидать старый чертог, когда ей открывалась новая дверца, с необтёсанных потолков сыпалась каменная крошка. Потолки, выложенные минералами, начинали дрожать. Поднимался дребезжащий гул – он усиливался до тех пор, пока Малика не подчинялась Матерь-горе. За это время Малика научилась хорошо понимать Матерь-гору, изуродованную, проклятую, омертвевшую княгиню. Она была слепа и глуха, хотя Малика помнила, как та разъярилась после её фразы об убийстве Сармата. Нет, гора не слышала княжну: проверяя, она и кричала, и ругалась, и грозила возвращением Хортима, но не получила ответа. Но тогда Малика уже выбилась из сил. Её ненависть свилась внутри, дожидаясь своего часа, а вначале молодая женщина будто кипела. Так Малика решила, что Матерь-гора её лишь чувствует. Находит внутри себя, ощущает слоями стен пульсирующий человеческий сгусток, направляет, куда ей угодно. Но улавливала она только особенно горячие, острые, почти осязаемые кожей слова.

Так Матерь-гора водила Малику по палатам, сквозь вытесанные арки и узкие щели, украшенные жёлто-зелёным хризолитом и белым ахролитом. Поднимала княжну и бросала в самые недра.