Год Змея

Лутый успел выспаться, а Скали выглядел разбитым настолько, что юноша засомневался, не упадёт ли тот с коня. Но решил ничего не говорить о его слабости, чтобы не подорвать ещё больше. Грядёт тяжелый переход, Лутый это знал. И понимал, что дойдут не все, хотя об этом думать не хотелось. Особенно под шелест медово-красной октябрьской листвы на красивом подъёме. Лутый немного сполз с тюка на льнущую к земле жёлтую траву и посмотрел на громады гор единственным глазом.

Скоро пришлось сниматься в путь.

***

Свирель резала её пальцы, но раны лопались, растекаясь в стороны и захватывая ладони. Сегодня Рацлава не могла найти себе места. Правая рука горела сильнее обычного, чесалась от лоскутков и кровоточила так долго, что Хавтора начала беспокоиться. Она причитала на тукерском, и её голос дробился: телега тряслась, поднимаясь к перевалу, так же, как на предгорье.

– Это странная прореха, гар ину, – мутно заметила Хавтора. Рацлава и сама чувствовала, что странная. Она уже была знакома с такими ранами, правда, раньше они напоминали точки от мышиных зубов или клювов маленьких птиц. – Она похожа на жэнхо, дугу.

Хавтора, выросшая среди кочевников в Пустоши, прекрасно знала, на что была похожа эта рана. На след от лошадиного укуса. Но рабыня так ничего и не сказала прямо, продолжая хлопотать над Рацлавой, которая сильно побледнела. Синие жилки, проступающие под кожей, придавали ей сходство с мрамором. Порез серпом изгибался от её пальцев до мякоти ладоней, глубоко врезался расходящейся влажной щелью. От неё заново открывались и недавние раны – Рацлава даже обрадовалась, что ничего не видит.

Кони оказались ей не по зубам. Она самонадеянно решила вырвать нить из чьей-то кобылки и поплатилась за это. Боль была такой резкой и обжигающей, что Рацлава заплакала, хотя, казалось бы, давно привыкла, что её руки лопаются, выворачиваются и крошатся. На её нижней губе свирель оставила крупную язву, которая мгновенно взбухла. Пришлось прекратить рыдать – выходило больнее.

Как она собиралась ткать из людей?

Хавтора продолжала что-то говорить, оборачивала её пальцы новым слоем ткани, а Рацлаве хотелось выть от отчаяния. Ей понадобилось пять лет, чтобы научиться управлять мышами, и она не могла ждать ещё пять в надежде подчинить себе кого-то покрупнее. Надо было браться за хищных птиц, но Рацлава покрывалась липким потом при мысли, что свирель, как клюв орла или ястреба, проткнёт её ладонь насквозь. Девушка постаралась привести себя в чувство: в конце концов, она уже много раз переживала этот страх боли. Переживёт и ещё.

«Оставь, пастушья дочь, – пять лет назад говорила ей древесная волшебница Кёльхе, – оставь и уходи, ты же знаешь, это не твоя юдоль».

Колдунья Кёльхе давно жила на свете и искала себе учеников, которым могла бы передать знания и помочь сделать собственную свирель. Волшебную, как и её, вырезанная из кости жениха, захороненного во фьорде, – Кёльхе любила его, когда ещё была смертной девушкой, не деревом. К ней приходили многие, но неизбежно уходили ни с чем. Колдунья рассказывала, что из всех странников была лишь одна истинная певунья камня, в чьи пальцы свирель влилась так же, как в её руки-ветви. Свирель не причиняла ученице боли, по одному её зову выдувала ветра и плачи, и девушка обещала сравняться силой с самой наставницей, но одной морозной ночью слегла и не проснулась.

Эта девушка умерла задолго до того, как Рацлава пришла к колдунье. И она была добра и талантлива, но Рацлава её ненавидела. За дар – она не сделала ничего, чтобы его получить, лишь родилась. До чего же несправедливо.

«А справедливо ты поступила с Кёльхе?» – уколола мысль, и Рацлава поёжилась. Она слышала крик древесной волшебницы множество раз во снах и только один – наяву. В зимний день, когда Кёльхе была погружена в спячку, а они с Ингаром украли свирель, вросшую в её грудь: брат рассёк кору ножом. Рацлава взяла свирель, и та вывернула ей пальцы до тошнотворного хруста, но девушка уже её не выпустила. А Кёльхе кричала, так дико кричала, и наслала на них колдовских птиц, прикорнувших в её опавших рукавах. Их клювы взрыхлили Рацлаве шею и едва не выбили глаз Ингару – с тех пор брат слегка косил. Кёльхе умирала мучительно и долго, из её тела лился древесный сок и сыпалась сгнивающая труха, а Ингар и Рацлава уплыли на лодочке, отбиваясь от вопящих птиц, и никогда в то место не возвращались.

– Тебе плохо, ширь а Сарамат? – обеспокоенно спросила Хавтора, а Рацлава рванулась вперёд и, нащупав проём окна, отдёрнула занавеску. Воздух становился холоднее. Всё тяжелее было дышать. Рацлава разевала рот, как выброшенная на берег рыба, и сжимала свирель на шнуре так, что слезились глаза.

– Ширь а Сарамат!

Ей было страшно. Впервые за дни пути ей было очень, очень страшно от того, что она ничего не успеет из-за своей бездарности. Не стоило сегодня вспоминать ни о Кёльхе, ни о её одарённой ученице, ни об Ингаре.