Год Змея

Жамьян-даг – богиня войны у тукеров, и так Хавтора называла Совьон. Старуха говорила, что Жамьян-даг ездит на колеснице, запряжённой двумя лютыми гнедыми конями, и её воле послушны степные коршуны и вороны.

– Нет, не зови. – Рацлаве казалось, что Совьон сразу поймёт, почему её раны заживают ещё хуже, чем раньше. И случится непоправимое.

Она извлекла из Скали две нити, и на каждой её руке пролегло по бреши. От пальцев кожа лопнула до запястья. Рацлава бы получила такой порез, если бы продольно положила кисть на грань меча, прижалась, попыталась обнять лезвие тремя пальцами – средним, указательным и безымянным. А кто-то бы потянул меч наверх, вырвав грубо и скользяще.

– Тебе стало хуже.

Да. О да, конечно. Гораздо хуже, чем вчера или тем вечером, когда она впервые попыталась ткать из человека. Первой нитью Рацлава привязала Скали к своей свирели, второй заставила прихлопнуть ладонью по бедру. Она поймала брызги звука и рассмеялась прежде, чем боль выбила из неё воздух. Но теперь Скали окончательно окреп, освободившись от усталости и хмеля, и снова стал свеж и зол. Вторая его нить растворилась, первая истончилась и натянулась, как тетива, обжигая Рацлаву, мучая. Она вот-вот готова была лопнуть и исчезнуть: Рацлава пыталась удержать её, но кожа рвалась, и кровь пачкала одежды.

Баюкая руки, она просила Хавтору рассказать, что творилось за окном. Старуха много лет провела в рабстве, была в портах Белоозёрного города и в мощных крепостях Рагвальда, но так и не смогла полюбить горы.

– Как ксыр асфат, княжьи люди, могут жить на этой вздутой земле? Прыгают по ней, словно горные козлы, и глотают жидкий воздух.

А Рацлава не понимала, как кто-то способен оставаться в Пустоши, плоской, будто блюдо. Говорили, небо над княжьими людьми держали горы. Так почему тукеры не боялись, что оно раздавит их, ползающих по траве? Девушка ослабла и начала засыпать под голос Хавторы, рассказывающей о дороге, напоминавшей свернувшегося в кольцо змея. Его чешуя – узлы и ухабы, а голова терялась за перевалом. Хавтора говорила о растущей высоте и небе точь-в-точь как ключевая вода, разлитая над припорошенным хребтом. О суровых людях, охранявших телеги, и блестящих от солнца и редкого снега боках их коней, но при этом была недовольна и раздражена. Мерный клокот в горле Хавторы походил на урчание рыси.

Солнце ещё не поднялось к зениту, когда рабыня решила перевязать руки Рацлавы свежими лоскутьями. Боль свилась внутри, проела дыру и забралась так глубоко, что Рацлава сроднилась с ней, плавая между сном и явью, усталая и бледная до синевы.

Голос Хавторы стал тревожным. Что случилось, хотелось спросить Рацлаве, что случилось, но её голова отяжелела.

– Твои раны гноятся, ширь а Сарамат.

Боль грызла Рацлаву за рёбрами, а девушка, не замечая, продолжала раскачиваться, закусив облезшие губы.

Когда караван остановился, чтобы дать отдых коням, Хавтора юрко выбралась из телеги и позвала Жамьян-даг.

***

– Нельзя иметь столько незаживающих порезов, – процедила Совьон. – Мы должны довезти тебя здоровой, а не умирающей от грязной крови.

Ей было неудобно сидеть в повозке напротив Рацлавы. Девушка полулежала на подушках, а Совьон приходилось гнуть спину, чтобы не упираться головой в крышу. Плескалась вода в маленьком бочонке, который воительница сжимала ступнями, пахло засушенными травами и маслом зверобоя, который красноватым янтарём растекался по пальцам Рацлавы.

– Не знала, что ты умеешь лечить. – Да что она вообще знала о женщине, которая охраняла каждый её шаг? Ничего.

Совьон хмыкнула.

– Убиваю я лучше, чем лечу.

Хавтора ждала снаружи повозки, пока Совьон медленно оборачивала тканью одну из искалеченных рук. Порезы Рацлавы жглись и ныли, но девушка убеждала себя, что дальше станет легче.

– Ты не будешь играть сейчас, – ровно сказала женщина. – Потому что ты не хочешь умереть раньше времени.

Рацлава согласилась. Совьон отпустила её правую ладонь, которую девушка тут же положила на грудь, и принялась за левую. Плеск – Хавтора подала чистую воду. Шорох – упал первый лоскут, заляпанный гноем и кровью. Засохшая ткань плохо отходила, как бы Совьон её ни смачивала, и Рацлава стискивала зубы. Чтобы отвлечься, она подала голос.

– Ты знаешь, что на привалах со мной часто разговаривает тот хмелевый парень, Лутый.

– Хмелевый? – Совьон почти улыбнулась, но потом стала серьёзна, как прежде. – Знаю.

Ещё бы. Она знала и то, что Рацлава не открывала Лутому ни своего прошлого, ни настоящего, а тот не подходил к ней ближе, чем следовало, и истории его были незамысловаты.

– Он рассказывал о тебе.

Совьон промолчала. Прихвостень Оркки Лиса был болтлив и проворен, но не мог рассказать о ней ничего кроме того, что случалось в Черногороде.

– Когда ты положила свой меч у ног князя, он заставил тебя сразиться с медведем?

Травы, розмарин и кровохлёбка, приятно треснули в пальцах Совьон.

– С тем, чья голова украшает вьющиеся над Черногородом знамёна Мариличей, – женщина заправила за ухо чёрную прядь. – Потом были княжеские дружинники.

– И ты одолела всех, – Рацлава чуть приподнялась.

– Кроме одного.