Год Змея

Масло из зверобоя потекло на кожу – вязкий запах мёда и душистого луга.

– Ты не смогла бы остаться, если бы победила Тойву, – произнесла Рацлава, пусто глядя молочными глазами. – Тебя бы не принял даже князь, а воины бы решили, что ты ведьма. Потому что для них нет человека сильнее, чем их предводитель.

Совьон склонила голову.

– О чём ты, драконья невеста? – В её голосе засквозило раздражение. – Ты не знаешь, какова я в бою. Так почему ты думаешь, что в тот день я поддалась?

Рацлава не нашлась, что ответить.

– Тойву – великий воин, – продолжала Совьон, расправляя лоскутья. – Нет ничего постыдного в том, чтобы проиграть великим.

Рацлава поняла, что зря понадеялась, будто Совьон позволит ей чуть больше узнать о себе. Эта женщина проводила с ней дни дороги, слушала её свирель, следила за каждым шагом. Разглядела певунью камня и самозванку, а сегодня нарочито холодно отметила углубившиеся раны – Рацлава хотела бы расспросить её хоть о чём-нибудь, но…

– Спасибо. – Когда Совьон закончила, лицо Рацлавы наконец-то приобрело живой цвет, а жжение в руках притупилось. Воительница бросила грязную ткань в бочонок, намереваясь выплеснуть в костёр, но перед тем, как оставить девушку, скользнула по ней взглядом. По круглым белым щекам, язвочкам в уголках губ, серебряным гроздям серёг. И, казалось, смягчилась.

– Тебе незачем знать обо мне, певунья камня, – кивнула она. – Но я скажу, что мой путь в этом мире начался так же, как твой.

– О чём говорила Жамьян-даг? – спросила Хавтора, когда кони отдохнули, а караван двинулся с места. Диск солнца блестел над кольцами подъёма, освещая слоистые изломы взгорья и безоблачную небесную воду, растёкшуюся над вершинами.

– Ни о чём важном, – Рацлава осторожно положила руки на колени. И это было правдой, но почему-то внутри у неё потеплело от мысли, что есть кто-то, отдалённо похожий на неё. Младенцем Совьон тоже отнесли умирать в лес.

Караван поднимался, а Рацлава, засыпая, невесомо поглаживала свирель. Багрянец на молочной кости: углубления ритуальных узоров до сих пор были заполнены кровью. Нить, которую девушка вырвала из Скали, ещё тонко шептала в воздухе.

Топор со стола III

За бортом перекатывалось зеленовато-серое море. У горизонта холмы его волн касались мутного неба, по которому плыли и плыли облака: так сменялись дни. Со дна поднимались скалы, похожие на окаменевшие останки древних чудовищ. Корабль проходил мимо огромных зубастых голов, и раскрошенных лап, и отвердевших кож, которые могли бы сбрасывать с себя твари пучин. Море урчало, и вода точила ноздреватую породу.

Они давно сбились с курса. Никому, даже старому кормчему Ежи не доводилось бывать так далеко на севере. Ночами Хортим Горбович и его дружина не видели звёзд – лишь туман, прилипающий к небосводу. Казалось, здесь их путало даже солнце: долго не выглядывало, прячась за облаками и пеленой снега. Скалы-чудовища восставали, будто стены исполинского лабиринта. Воды, лениво шипя, несли корабль – куда? Едва ли на юг. Ежи ждал, когда прояснится небо, но Хортим знал, что они не могли ждать слишком долго. Инжука умирал.

Тукер лежал на сдвинутых сундуках на палубе. Шторм подорвал его: щёки впали, глаза ввалились, а кожа натянулась на кости, будто желтоватая бумага. Инжука ничего не ел – внутри с трудом удерживалась даже вода. Его трясло то от жара, то от холода, лоб пылал, а на губах оставался грязный налёт. Хортим надеялся, что его ещё можно было спасти – Соколья дюжина отогревала Инжуку своими одеждами, накрывала от снега и ветра, но тот продолжал таять. Тоскливо и глухо хлопал парус над его неказистым ложем. И Хортим был в отчаянии.

Однажды, когда и небо, и море налились сизой голубизной – по ним пробегали серые барашки пены и облаков, а хребты скалистых чудовищ ныряли под воду, – Фасольд сказал Хортиму, что нельзя так убиваться из-за каждого своего человека. Иначе на все смерти не хватит. Они сидели на корме: костяшкой пальца Фасольд гладил седой ус, и мелкие морские брызги ложились на его колючие небритые щёки. Хортим же походил на чёрную птицу, намокшую и жалкую. Влажные пряди его волос спускались до плеч комками, со лба сбилась тесьма. На заострённом лице сильнее выделялись бугры ожогов, глаза судорожно моргали – Хортим впервые терял своего соратника. Он силился что-то изменить, но тщетно.

Изгнание юноши длилось больше четырёх лет. Кто-то из воинов Фасольда погиб в Хаарлифе, кого-то ещё в первый год сожгла болезнь, но Хортиму везло, и все двенадцать из Сокольей дюжины по-прежнему были с ним. Они пережили и походы в Хаарлиф, и столкновение с Сарматом два года назад – тогда больше всех пострадал сам Хортим, которому дракон изуродовал почти полтела. Разве княжич Сокольей дюжине не господин и не опора, разве он не должен заботиться о своих друзьях? Так почему он не способен спасти Инжуку? Но разумом Хортим понимал, что не ему тягаться с беспокойным морем и лихорадкой. Если бы боги улыбнулись им и на их пути показалось бы чьё-нибудь поселение… Но горизонт по-прежнему был чист.