Год Змея

Неполный месяц он провёл в утопающем в лесах Гренске, закупая для мельницы древесину. А как вернулся, узнал, что его любимую сестру увезли Сармату-дракону.

…Трещало колесо, и пузырилась речная вода – молочно-белая, будто бельма. Сгорбившись, Ингар, огромный и заросший – тёмно-русые лохматые волосы, густая борода, – сидел за столом. Из окна открывался вид на холодно-голубой залив и восстающие за ним массивы гор. Облака дремали на пиках, но теперь Ингара не трогала красота. Зачем эти холмы, и реки, и солнце, ласкающее мельничное колесо, если о них больше некому рассказать?

В последние несколько месяцев мужчина редко бывал трезв. За муку ему платили сыром и мясом, немного – серебром. И пенистой брагой. Он не напивался вусмерть, но в глазах никогда не исчезал нехороший хмельной огонёк.

– Сколько тебе лет, Ингар? – говорил знахарь, живущий на лесном отшибе. Единственный, кто оставался на мельнице дольше, чем этого требовало дело. – Ты ещё молод. Зачем себя хоронишь?

Ингару тридцать пять, его любимой сестре – девятнадцать. Зимой исполнится двадцать, и столько же останется навсегда. И пусть отец рыдал, мол, никто из них и подумать не мог, что Рацлаву захотят отдать дракону. Ты продал её купцу, которому задолжал. Сказал увезти в Черногород, выменять на её музыку прощение и покой. Ингар бы забрал её назад, да было поздно. Поздно, поздно – как догонишь караван на одной ноге?

Он хотел убить и отца, и братьев, всех до единого, и его бы не остановили ни крики матери, ни плач сестёр. Насилу удержали.

– Страдания не помогут горю. – От знахаря, коренастого, в рубахе с узорным поясом, всегда пахло шалфеем и чабрецом. Седая борода щекотала горло. – Ты хороший человек, Ингар, и должен оправиться. У меня есть дочь, светлокосая и кроткая. Женись на ней.

Только Ингар выплеснул всю любовь, которую боги когда-то вложили в его сердце.

– Уходи, старик, – сидя на колченогом стуле, он упирался локтем в бедро. – Не надо мне твоей дочери.

Знахарь вздыхал и шёл к двери, но позже возвращался снова.

Рацлава выросла у Ингара на руках. Она была его единственной отдушиной, и он любил её до рези в груди – холил и опекал так, как не смог бы заботиться о собственном ребёнке. Ингар не желал ни богатства, ни славы, ни женщин – ничего, только чтобы эта зима была лютая и снега бы намело по самую крышу. И чтобы они жили с Рацлавой, отрезанные от всего мира. Чтобы сестра засыпала под треск огня в очаге и завывание бурь, а пахло бы сухой душицей. Ингар сидел бы и, не смыкая глаз, сторожил Рацлаву, словно древний воин – ледяную княжну, уснувшую до весенних гроз.

«Это твоя вина, Ингар», – река дробилась о пороги. «Твоя вина», – гулял ветер во фьорде. Черногородский купец никогда бы не захотел его сестру – если бы не свирель древесной волшебницы. О Рацлаве не узнали бы в княжьем тереме, её не отправили бы в дань дракону. Ради сестры Ингар мог принести звёзды с неба и, стоило ей попросить, украл свирель. Твоя вина, твоя – сколько это причинило горя?

Поэтому хмурый одноногий мельник почти не бывал трезв. Поэтому его кулаки были искусаны и избиты в кровь, а те из деревни, кому случалось проходить мимо, рассказывали, что ночами он выл, будто зверь.

Ингар знал одно: он тоже не доживёт до летнего солнцеворота.

***

Караван спускался по склону. На густой мох наползала корка льда, и оттого земля казалась беловато-синей с вкраплениями зелёной поросли. Недремлющий перевал остался позади – страшный, красивый, заволоченный туманами, и отряд ехал между хвойных деревьев, чьи ветви вдавались в ещё не угасшее вечернее небо. Дорога уводила караван вниз, всё дальше от горных вершин, и на неё медленно опускались крупные и влажные снежные хлопья.

Совьон держалась вровень со средней телегой и видела, как драконья невеста прижималась виском к оконной раме, а её пальцы поглаживали отдёрнутую занавеску. После событий на Недремлющем перевале девушка стала ещё тише, чем прежде. Ни криков, ни плача – Рацлава вновь была большой рыбой, плывущей по течению реки. Она мало двигалась, ещё меньше говорила. И совсем не спрашивала о свирели.

Совьон думала, что руки девушки заживут за эти дни. Но нет: даже от ослабевших холодов набегала новая сыпь. И Рацлава остервенело сдирала корочки с заживающих ран, будто, мучаясь, хотела соскрести кожу с костей. Как-то Совьон предложила ей лечебный отвар, но девушка лишь рассеянно покачала головой.

Ворон кружил над хвойным прилеском, над холмами, которые лениво укрывал полупрозрачный снег.

– Где мы сейчас, Жамьян-даг? – старуха рабыня выглянула наружу. Тёплая шаль обнажила веточку красной татуировки на тонкой руке.

Совьон погладила холку Жениха, идущего мерным шагом.

– Въезжаем на Плато Предателя.

Топкие болота и колдовская зелень трясин. Логова разбойников, а дальше – южное разнотравье и сгоревшие остовы лесов. Плато упиралось в Костяной хребет, одним из зубцов которого была Матерь-гора.

– Какого предателя?

Совьон невесело усмехнулась.

– Всё того же.