Год Змея

Когда отряд переезжал могучие, выползающие из-под земли корни дубов, морщины на лбу Тойву разгладились. Мужчина устало махнул рукой: поезжай. Ты вольна делать всё, что пожелаешь. Хочешь – возвращайся, хочешь – нет, и пусть лютые ветра поют тебе колыбельные на перекрестье длинных дорог.

– Я вернусь к закату, – твёрдо сказала Совьон.

Она была свободным человеком, но, сколько Тойву знал её, исполняла всё, что обещала. И она клялась на своём мече защищать драконью невесту до тех пор, пока та не окажется в чертогах Сармата. И пока караван не достиг Матерь-горы, конечно, Совьон будет рядом. А потом… Тойву нравилось думать, что он встретится с Совьон ещё раз, когда их путешествие закончится. Когда воины вернутся в Черногород и попытаются забыть о перевалах, о болотах, о бельмяноглазой девушке с колдовской свирелью, на месте которой могла бы быть их сестра или дочь.

Может, однажды Совьон придёт в дом Тойву. Появится на его пороге, ведя под уздцы огромного коня, – иссиня-чёрная, статная, чуть усталая с дороги. И Тойву будет говорить с Совьон как с соратницей, и они вспомнят всё, что случилось в этом походе. Его жена усадит гостью за большой семейный стол, на скамью из красного дерева, и подаст напитки и пищу, хотя взглянет совсем не так, как смотрела бы на других боевых товарищей мужа. С лёгкой ревностью. Она примет Совьон радушно, но настороженно, потому что увидит в ней не воина, а красивую женщину. Высокую, крепкую, с глазами как бездонные колодцы. Долго же потом Тойву придётся обнимать милую и убеждать, что Совьон – всего лишь одна из воителей в его отряде, не больше и не меньше. И он не любит ни этой её чудовищной красоты, ни её тёмных тайн. Но ничего, у Тойву чудесная жена. Она поймёт.

Совьон сядет у его очага и под вечер наконец-то улыбнётся краями сухих губ. И, Тойву знал это, в его доме она будет казаться чужой. Чужой среди этих яблоневых садов и бескрайних пашен, среди столов из красного дерева, деревенских собраний и семейных историй, среди игрушек, вырезанных Тойву для сына. Совьон – это северные леса и скалы, бесконечные дороги и синие воды глубоких рек.

Поэтому-то она никогда к нему и не придёт.

Никто не решился спросить, почему уезжала Совьон. Сам Тойву не был настроен что-то рассказывать. Она обещала вернуться к закату – и что теперь говорить? Правда это или нет, слова уже ни чем не помогут. Но – мужчина ловил взгляды, устремлённые в спину Совьон, – воины отряда подумали, что она сбегает. По-крысиному бросает их в преддверии чего-то страшного. И хотя Тойву не позволял себе таких мыслей – Совьон не давала повода усомниться в своей храбрости, – он понимал, что всё это было затеяно неспроста.

Совьон остановилась всего лишь на мгновение – у края небольшой опушки, гарцуя перед влажной древесной тьмой. Обернулась, смахнула короткую смоляную прядь со лба, посмотрела на отдалившийся караван. И у Тойву почти защемило сердце. Предводителю показалось, что он видит Совьон в последний раз.

***

Жених мчался так быстро, что комья почвы летели из-под его копыт. Ветки хлестали коня по вороным бокам, листва путалась в волосах Совьон – но всадница неслась сквозь лес, не чувствуя под собой земли. Деревья прижимались друг к другу всё теснее, и непроглядная зелёная чаща облепляла со всех сторон. Запах диких ягод и горьких трав, глухие крики ворона, хлопающего над головой, и восстающие дубы-исполины, увенчанные изумрудными кронами, будто княжескими венцами. Чем дальше ехала Совьон, тем горше и тяжелее становился вокруг воздух. Жених нёс её к сердцу дремучего леса – прямо к его хозяйке.

Совьон выросла в северных дубравах и лучше, чем кто-нибудь другой, находила дорогу в непроглядной чаще. Она умела распутывать узлы малозаметных троп и знала, как выйти к человеческому жилищу. Но женщина понимала: даже самый искусный следопыт и самый опытный странник не сможет отыскать путь к хозяйке леса, если та сама этого не захочет. Перед Женихом разбегались юркие лисы, сурки прятались в норы, и белки скрывались в листве. Перескочив через бурелом, конь остановился: тревожно забил копытами, выпуская из ноздрей пар. Даже он, огромный и лютый, не решался подойти ближе. Дорога вывела Совьон к хижине Моркки Виелмо – ведьмы-вёльхи, хранительницы здешних мест.

Совьон не стала мучить Жениха и, оставив его у трёх лип, одна пошла за частокол. Её ворон беспокойно кружил в небе над кособокой хижиной, боясь опускаться ниже верхушек деревьев. К дому Совьон пробиралась крадучись, словно на охоте; пальцы легли на рукоять меча, но что могла сталь против колдовства Моркки Виелмо, младшей вёльхи древнейшего ведьминского рода? Хижина её поросла мхом, а у двери, постукивая, висели костяные амулеты, путавшиеся в вязанках сушёных цветов и ягод.

– Я слышу топот коня, громкий, словно гром. Гр-ра, гр-ра, гр-а, кто же пожаловал ко мне?

Не мог такой голос принадлежать смертной женщине. Насмешливо-пронзительный, глубокий, вкрадчивый, просачивающийся сквозь щели древнего дома.