Год Змея

— Пастушья, — просто ответила она. — Меня зовут Рацлава, и я с Мглистого полога.

Малике было всё равно, какое у девицы имя и какая её взрастила земля. Но княжна вскинула бровь, узнав, что её отец — пастух: видела бы ты, Рацлава, как смотришься в этих тканях и перламутре. Не чета деревенской Кригге. Рацлава будто родилась для того, чтобы её обряжали в дорогие платья, чтобы её шею обвивали жемчугом и лунным камнем — Малика охотнее поверила бы, что она дочь чародея.

— Значит, ты певчая птичка Сармата?

— Значит, так, — мутно отозвалась Рацлава, словно впервые об этом задумалась.

— И о чём ты можешь спеть? — Малика вновь остановилась напротив, впиваясь в её лицо чёрными глазами. Но слепой было всё равно — она не смущалась, не переживала и не боялась, всё так же обнимала колени и едва вела полными плечами.

— Обо всём, что захочет госпожа.

Малика приблизилась настолько, что опалила дыханием макушку Рацлавы.

— Тогда слушай, — прошипела. — У меня был город, великий и золотой. Он стоял больше двух тысяч лет — расцветал, вспарывая небо маковками соборов. В нём сидели князья и ханы, его престол поливали миром и кровью. Я любила свой город сильнее, чем покойного отца. Сильнее, чем мать и братьев — но он пал. Если хочешь сыграть мне, пой о нём.

Ноздри Рацлавы расширились — будто у зверя, взявшего след. Потом проснулись руки. Пухлые, белые, в расчёсах и порезах — по коленям забегали пальцы, до того гибкие и подвижные, что напомнили Малике паучьи лапки. Как же она была странна, эта девица, сидевшая в полумраке зала. Были странны её длинные рукава, лежащие на апатитовом полу, и лиловые шелка, и свирель, которую она баюкала в изуродованных ладонях. Её бельма плескались в глазницах — серебро тумана, пролитое на лицо.

…За последние месяцы Рацлава сыграла много песен. В чём-то они были разные, в чём-то — похожие одна на другую. Все — о путешествиях и битвах, о болотах и ведьмах. Но теперь Матерь-гора опустошила её: больше Рацлава не чувствовала нитей. Разве что нити княжны — они у неё славные, звонкие и жгучие, но разве она вырвет… Так — лишь заденет, чтобы Малика прониклась.

Оставалось лишь прошлое.

Самозванка, помнишь ли самый первый день пути? Помнишь ли стылый черногородский вечер и колесо повозки, в которое угодил камень? Пока воины чинили телегу, Рацлава стояла под небом, с которого сыпалось снежное кружево, и рядом пела её старуха рабыня. Хав-то-ра, юркая, будто кошка, и хитрая, как ханская наложница — жаль, что её убили разбойники. Тогда Хавтора пела о пяти братьях и… что же она говорила…

— Какая будет ночь!

Воздух потёк через свирель.

— Однажды, под такой же луной, мне приснилось, гар ину, как Сарамат-змей пролетал над Гуратом,

Рацлава даже слышала её голос — урчащий, насмешливый, с зычной хрипотцой. В нём — скрип кожаных сёдел, шум невольничьих торгов и кострища кочевников.

городом наших мёртвых ханов.

Рацлава играла Сармату о тоске и дурных пророчествах, но сейчас плела бесконечную историю, смыкавшуюся на её пальце обручальным кольцом. Был караван, и были дороги. Были легенды, рассказанные в пути — о князьях и змеях, о драконьих невестах. Пусть Рацлава больше не сыграет ни одной песни, пусть Матерь-гора сведёт её с ума, замурует в недрах, но сегодня…

Давным-давно княжьи люди забрали Гурат-град себе, и Сарамат-змей вернулся, чтобы поквитаться с ними.

Поквитаться, — выплюнула свирель в пустоту. И по зале разнеслось эхо: поквитаться, поквитаться.

Солнце стекало по его медному панцирю, а из исполинского горла выходил огонь.

Из свирели текла музыка — журчащая и воинственная. Пламя в едва теплящихся лампадах вспыхнуло так, что Малика слепо отшатнулась, закрывая глаза от яркого света. В бельмах Рацлавы отразились огненные языки: тогда девушка наконец-то сумела почувствовать жар и вытянула из него нити.

Когда по одной из лампад пошла трещина, свирель разодрала Рацлаве ладонь — глубоко, до самого мяса. Кружево рукавов из белого стало пятнисто-багряным, а серебряное шитьё закапало кровью. Музыка пульсировала в свирели, билась, рвалась наружу стоном и драконьим пламенем — было у старого князя пятеро сыновей, и на их век пришлась война, страшнее которой не знал мир. Оттого пал гордый Гурат-град и сотни других городов, оттого матери плакали по своим сыновьям, а жёны надевали вдовьи покрывала. Думай, Малика Горбовна, что это за песня — плясовая? Раскатистый грохот щитов или вопль по всем, кто погиб?

В зале больше не осталось холода — лишь живое тепло, лижущее кожу. Рацлава лихорадочно раскраснелась, сидя на прогретом полу — конечно, она умрёт, конечно, её убьют, но перед этим она сыграет так, что каменные воины, которых успели изучить её пальцы, расплывутся от жара. Пусть слушают они, и пусть слушает гуратская княжна — свирель задыхалась, смеялась и плакала. Она — что рабыня, которая танцевала перед повелителем, зная: её задушат, едва посмеет остановиться.