Год Змея

— Северное сияние, — Рацлава нащупала подрагивающую занавеску. — Небесный огонь. Он возникает из ниоткуда? Просто так?

— Ничто не возникает просто так, — заметила Совьон. — Любой огонь кто-то должен разводить.

И, придерживая поводья, она начала рассказ.

— Когда опускается ночь, снежные ведьмы устраивают шабаш на горных вершинах.

— Ведьмы? — переспросила Рацлава. — Как вёльхи?

— Нет, — Совьон выдохнула облачко пара. — Вёльхи — ведуньи, и каждая из них когда-то была смертной, но одарённой женщиной, в которую вложили колдовское учение. Они — это земля. Близкая человеку, но со спрятанными в ней тайными знаниями. А сейчас представь, что снежные ведьмы — это воздушные потоки. Они не люди, а ворожеи-полуптицы, с тонкой кожей и носом, похожим на клюв. Скрюченные, с полыми костями. От ребра их ладоней и нижней части рук спускаются почти прозрачные кожистые крылья — стоит распахнуть объятия, и крылья расправятся, как фата.

— Ты их видела?

— О нет, — Совьон усмехнулась, похлопывая коня по шее. — Ворожеи обитают слишком высоко. Я знаю их по чужим историям, передававшимся из уст в уста. Мне говорили, что им незнакома человеческая речь — их горло издаёт клёкот. А когда, устраивая шабаш, ворожеи танцуют на вершинах у́же игольного ушка, из-под их ступней сыплются самоцветы, но разбиваются в полёте, оставляя после себя лишь свет.

Рацлава долго повторяла про себя эту легенду. И сразу как она была рассказана, и после длительного привала, и на следующее утро, когда солнце снова не поднялось. Девушка уютно устроилась в подушках и покрывалах и ткала, такала, представляя, как в горах пляшут женщины-птицы и реки огня — Рацлава не понимала, что такое сияние — полыхают под ними.

«Я могу заставить человека утопиться, — говорила Кёльхе, и её голос смешивался с шелестом листвы. — Могу напугать его песней настолько, что он ляжет на дно и не сможет вынырнуть. Человек впустит в свои лёгкие воду и умрёт, напуганный, слабый. Это моё умение, но не моё настоящее искусство. Сейчас ты различаешь немногое, Рацлава с Мглистого полога. И даже не ведаешь, каково это — ткать из людей. Но знай, что сначала перед тобой откроются лишь два пути, которые позже расползутся на тысячи троп — оттенки человеческих чувств».

Рацлава воскрешала воспоминания. Какие же пути?

«Страх, — отвечала Кёльхе, шевеля руками-ветвями. — И любовь. Ты ещё ничего не смыслишь, и вот тебе пара самых простых ключей. Вызвать ужас способна каждая хищная тварь, каждый выродок, взявший топор. Ужас, но не любовь. Так что мне стоит сделать, Рацлава с Мглистого полога? Вынудить человека утопиться, обливаясь слезами и липким потом? Или сотворить с ним такое, чтобы ради меня он бросился в воды с лёгким сердцем?»

Рацлава понимала, что в будущем не станет гнушаться и полотен из страха — если придёт опасность. Она была далеко не так искусна, как Кёльхе, и ей редко удавалось выбирать. Но иногда девушке до дрожи хотелось сделать нечто, чем бы древесная колдунья могла гордиться. Как будто это могло искупить её вину. Так и случилось сейчас — под скрип колёс, пенье чужих нитей и воспоминания о глубоком голосе Совьон, рассказывающем красивую сказку.

«Скали, Скали…»

Затянулся узелок.

«…ты ведь слышишь это, слышишь…»

В пазуху свирели брызнула кровь. Рацлава не знала, что она была светлая, будто разбавленная водой.

«…ну почему бы тебе не любить меня?»

Лопнул один узелок, и за ним ожили остальные.

* * *

Над перевалом посветлело — слепящая холодная белизна, чьё мерцание дробилось о ледяные покрывала гор. У Скали слезились глаза. Небо над ним высилось меловое, и камень вокруг него спрятался под переливающимся пухом — всё белое, белое, белое. И снежный ком, который рассыпался в его кулаке. И солнце, отражавшееся в кадке с замерзающей водой. Только глаза у Скали были чёрные. И кожа под ногтями чёрная: ударился, наверное.

Его шатало. Руки дёрнулись, и кадка опрокинулась наземь.

Воины собирали палатки и топили над огнём снег. Кто-то завтракал сам, кто-то кормил коней — рассвело, наконец-то рассвело, и повеселевшие люди готовились отправиться в путь. Их разговоры и смешки, треск их костров, хлопки палаток на ветру звучали для Скали приглушённо. Нескончаемый сухой шелест. В его голове свернулся другой звук, дрожал и свистел, щекотал его, замыкаясь в кольцо. Это качающийся на ветру тростник и тонкая пастушья дудочка. Одна и та же песня, плавная и пронзительная. Она обрывалась и тут же начиналась снова, и музыка разливалась шире. Рябь на речной глади, камыш, девичий венок. След от чьей-то ступни на мелком песке.

Этой долгой ночью Скали впервые слышал свирель, когда она молчала. Никто не играл, а звуки всё равно роились в его голове.

Ногти его были чёрные. И волосы, лезущие с висков, тоже чёрные. Всё остальное тонуло в свете. Скали ковылял прочь от опрокинутой кадки, проходил мимо своих соратников — кажется, его звали, но Скали не слышал. Помогите мне, хотелось крикнуть ему людям, которые закидывали в телеги постели, седлали коней, вытирали усы от кусочков пищи. Но так ничего и не крикнул, а его не остановили.