Годори

— Почему-то мне кажется, что я ждала этого, — продолжает Лизико. Знала, что так случится… Как только он положил руки мне на плечи, я плиту выключила… Но от волнения опрокинула джезву, и кофе пролился на конфорку… Я хорошо рассказываю или еще подробней? — говорит желчно. Заметно, что собственный рассказ взвинчивает ее.

— Хорошо рассказываешь, — живо откликается Элисо; так задремавшая на мгновение ученица реагирует на неожиданный вопрос учительницы — бойко, поспешно, с преувеличенной готовностью, чтобы убрать все сомнения по поводу ее невнимательности. «Куда уж подробней!» — думает про себя, тоже почему-то раздражаясь.

— На чем мы остановились? — спрашивает Лизико с наигранной беспечностью.

— Ты опрокинула джезву и пролила кофе, — напоминает Элисо.

К счастью, она уже выбралась из облицованного кафелем подземелья и теперь целиком здесь, в своей кухне, рядом с падчерицей, хотя все еще чувствует специфический больничный запах. Из комнаты Элизбара доносится стук пишущей машинки, успокаивающий, как стук дятла в квишхетских лесах…

— Я прямо ужаснулась — чем, думаю, вытереть! — смеется Лизико.

— Ты чему смеешься? — искренне удивляется Элисо.

— Ты ведь тоже иногда смеешься без причины, — возражает Лизико. Сколько раз отец говорил тебе — не смейся без причины…

— Отца оставь в покое! — На этот раз Элисо бьет по столу обоими кулаками, причем изо всех сил. «Чтобы я смеялась без причины!..» Ее охватывает непонятное негодование. — Понимаешь ли ты, что заживо его похоронила! Всех нас похоронила… — В ее голосе слезы.

— Элисо!.. Элисочек… — Лизико смягчается, ласкается к ней, но тут же продолжает с прежней беспечностью и грубоватой прямотой: — Потом я обернулась и поцеловала его… Нет, он поцеловал, — уточняет. — Хотя не знаю… нет, точно, не помню… Да и какое это имеет значение?! Словом, мы оба поцеловались…

Лизико, конечно, любит Элисо, как-никак она ее вырастила и воспитала; и дружить умеет, как никто другой — бескорыстно, от сердца. С годами они настолько сблизились, что если не виделись ежедневно, то непременно перезванивались. Но поскольку с самого же начала оказались на равных маленькая девочка и зрелая женщина, вдова, поскольку с первых же дней девочка раскусила ее, то и все свои неприятности валила на мачеху, злясь на других, отводила на ней душу.

— Тебе ничего нельзя рассказать… — Лизико делает вид, что обиделась. — Непременно все раздуешь… В конце концов, он ведь поцеловал, а не побил?!

— Лизико! — Элисо повышает голос, призывая ее очнуться и следить за словами.

— Ладно, только давай без этого вот базара. Не будем слишком уж горячиться и сходить с ума, мы ведь не на митинге… — не отступает Лизико.

— Что значит — не сходить с ума?! Без какого «базара»?! Да как ты смеешь, нахалка! — вполне искренне негодует Элисо — с опозданием как минимум на десять-пятнадцать лет. О таком запоздалом негодовании сказано — горчица после обеда. Но вся правда в том, что она искусственно распаляет себя, ибо с пугающей ясностью и горечью сознает, какая дистанция отделяет ее от Лизико, которой для исцеления необходимо, быть может, именно ее сумасшествие. Но не наигранное, не фальшивое, а подлинное. Ей надо знать, что есть кто-то, болеющий за нее душой, кто подставит плечо (как это делал ее умерший муж) и не бросит ни в горе, ни в радости… «Что со мной? От чего я так пуста и холодна? Как выпотрошенная…» — удивляется Элисо. Ею овладевает такое чувство, будто Лизико рассказала историю о посторонней, незнакомой женщине, и ее беспокоит лишь одно — как бы не вошел Элизбар, при котором нельзя рассказывать подобные истории; вернее, она сама перескажет ее Элизбару, но не сегодня, а в другой раз, когда-нибудь… Сократит, переиначит, смягчит и приукрасит… Писатели любят странные истории. Возможно, он даже вставит ее в книгу. Нельзя допустить только одного — чтобы он услышал ее от Лизико, поскольку не сумеет подобно Элисо кряквой нырнуть в теплохладное море равнодушия и умрет на месте от кровоизлияния в мозг или от разрыва сердца, как умер муж Элисо… — Как же так — ни осторожности, на страха… Ведь вы были не одни?! — спрашивает с фальшивым удивлением, с фальшивым испугом от только что увиденной в воображении сцены, чтобы как-нибудь скрыть от Лизико свое теплохладное равнодушие. А в сущности, какое имеет значение, действовали они вопреки стыду и осторожности или же таясь и прячась? Что от этого изменится? — Ничего, — вслух отвечает на свои мысли.

— Ничего, — механически повторяет Лизико. — Ничего не надо было рассказывать, — добавляет раздумчиво.

— Лизико! — У Элисо от сочувствия сжимается сердце, слезы подкатывают к глазам.

— Оставь меня! Не произноси моего имени! — кричит Лизико. Глаза ее сверкают.

— Лизико! — Элисо повышает голос, теряясь от неожиданной и стремительной перемены. — Отец услышит… Отец дома!