Годори

Элизбар чувствует, что все это не кончится добром. Все ждут повода, и вот он! Внутренняя смута. Разлад. Теперь для них все едино: свой — чужой, враг — не враг. Никому не спустят и разбираться не станут. Элизбар задыхается, сердце готово выскочить из груди. «Антон!» — зовет. Потом хрипло, из сдавленного горла: «Ребята! Ребята!..» — «Иди, дядя, поспи, не твое это дело», — грубо отталкивает его кто-то. «Что не мое дело?! Что не мое дело?! — пуще негодует Элизбар. — Вы перебьете друг друга на радость врагу, и это не мое дело!» Его глаза, кажется, готовы вылезти из орбит. «Братцы, откуда взялся этот динозавр? Уберите его, не то распорю по швам!» кричит другой и тычет ствол автомата в живот Элизбару. «Что вы делаете, идиоты безмозглые! Весь мир смотрит на вас, а вы…» — хрипит, задыхается Элизбар. «Какой мир! Три дня обед никак не донесут», — зло смеется третий. Надо чем-то отвлечь их. Поразить чем-то… «Эй, подонки! Смотрите! Показываю цирковой номер моей бабушки!» — слышен откуда-то сверху голос Антона; он кричит, поднявшись во весь рост над бруствером. Когда он туда залез?! И зачем?! Поражен не только Элизбар — весь взвод. Разинув рты, уставились из глубины окопа. «Сейчас же спускайся! Прыгай вниз! Немедленно!» Это Элизбар; он знает, чем кончаются подобные выходки, и сердце его обмирает в предчувствии выстрела, едва слышного, как хлопок. Вместо сломанной бутылки-«розочки» Антон подобрал в окопе целую — их там хватает — и осторожно ставит себе на лоб. Медленно, неуверенно разводит в стороны руки. Бутылка чуть вибрирует, колеблется. «Это вы со мной смелые, вояки сраные, суки позорные! — сквозь зубы цедит Антон. — Вот вам! Дудки! Выкусили…» Он балансирует на бруствере с раскинутыми руками, возведя глаза вверх, на бутылку, напряженно выпятив подбородок… Вдруг дергается всем телом. Бутылка скатывается в окоп. Секунду-другую он еще на ногах. Не знает, что убит, но уже мертв. «Антон, прыгай сюда! Прыгай сейчас же! Господи!..» кричит насмерть перепуганный Элизбар. Остальные смотрят, разинув рты. Антон неуверенно опускается на колени, затем валится набок и вслед за бутылкой скатывается в окоп. В окопе могильная тишина. Слышно, как на чинаре позади траншеи стучит по стволу дятел. Похоже, добыл свою гусеницу, достучался. Его не интересует, что происходит внизу, на земле. В сущности, там не происходит ничего нового, чего не было или не будет впредь. Элизбар сидит на своем рюкзаке, на коленях у него голова Антона. Изредка машинально, почти бессознательно прикладывает к ранке пропитанный кровью платок. Из раны еще сочится кровь, но кровотечение слабеет, кровь загустевает… У Антона спокойное, безмятежное лицо, можно подумать, что он спит. Элизбар окаменел, как Иван Грозный на картине Репина — с выпученными, безумными глазами и головой сына на груди. А разве Антон не сын ему? В каком-то смысле и Лизико умерла вместе с ним… Сидит на дне окопа убийца своих детей, ирод, избивающий младенцев. Сидит в притихшем окопе и думает: «Пять минут назад я считал своим долгом спасти Антона, а теперь не знаю, как вывезти отсюда мертвого. Наверное, теперь это мой долг. Но кому отвезти? Куда? Мерзавцу отцу? Безмозглой жене? У Антона не стало ни жены, ни отца. Жену увели, отца сам отсек… И что же нас ждет? Поруха и запустение. Лоза не родит, и смоквы не плодоносят… Развеет нас по ветру, как осенние листья, и, униженных, разметает по миру, ибо своей волей оставим мы то, что Богом дано нашим предкам… Это нам за то, что все, от мала до велика, от пророка до священнослужителя, поклонились золотому тельцу и поверили фальши… За легкомыслие и лицемерие разгневанный Господь повел нас не к свету, а сверзил во тьму и похоронил во мраке… Он не снял с нас кандалов, а утяжелил их… Поил ядовитыми водами и кормил горькой полынью… Неужели только за то, что царь Александр Первый, прозванный Великим, не проявил царственной воли и твердости и не обезглавил ненасытных потомков, не ослепил жадную жену и не извел обнаглевших зятьев и племянников?! Теперь уже поздно. Пришло время жатвы, и вот весь наш урожай — убитый Антон и Лизико с перерезанными венами…» А дятел стучит и стучит. Над траншеей по чистому небу скользят то ли ласточки, то ли ангелы. Сидящей под деревом комсомолке жарко. Она слишком тепло одета для этих мест. Потому что новенькая. Надо было давно раздеться, хотя бы до пояса. Ничего, на будущее учтет… Когда кончится война, она специально приедет сюда на отдых. Грузины, даже если они правы, должны понять: слыханное ли дело — присваивать рай?! Рай принадлежит всем! В том числе и тем, кто живет в Мурманске! Словом, общая всесоюзная здравница. А если ей дадут квартиру, как обещали, то и вовсе не уедет, останется, но только вместе со своим «дурачком». Личико комсомолки пылает. Опять, смежив веки, она подставила его солнцу. Тот чудной грузин — паренек над бруствером — словно летит к ней, раскинув руки. Но это странное видение постепенно бледнеет и тает. Абхазское солнце с медлительностью меда стекает за воротник и потихоньку, с вкрадчивым упрямством ползет вниз. Ее соски сами собой твердеют, наливаются требовательной, капризной пустотой. Ей чудится запах жареных подсолнухов и табачного дыма, запах белозубого казака. Если, раскрыв глаза, она увидит его, то отдастся без слов. Нет, взмолится — возьми меня! И пусть говорят, что хотят… Целиком, с головы до ног вберет его в свое маленькое тело вместе с запахами семечек и табака… Рот ее раскрывается, разлипаются слипшиеся губы, словно в ожидании ответной ласки. Никого… Только солнечный сладкий озноб. Сами собой раздвигаются плотно сдвинутые ноги, и по-снайперски твердая, но все-таки по-женски нежная рука осторожно прокладывает путь к самой потаенной части тела. Невесомая и целеустремленная, как змея, заползает под рубашку, под ремень и резинку трусиков, стремится к запретному удовольствию, к влажной нежности, нежной бесконечности тихо, вкрадчиво, всем существом…