Годы

сильный дисбаланс между пребыванием в доме и вне его, между работой оплачиваемой (2/3) и домашней, в том числе воспитанием детей (1/3),

множество разнообразных задач,

посещение большого количества торговых точек,

отсутствие пауз.

Она не ведет подсчетов, испытывая даже своеобразную гордость от быстрого выполнения того, что не требует от нее ни изобретательности, ни насилия над собой, но такой график объясняет ее теперешний настрой.

Она ощущает работу как постоянное несовершенство и вранье, в ее дневнике записано «преподавание меня просто убивает». В ней пульсирует энергия, жажда новых знаний и дел, она помнит, что в двадцать два года написала в дневнике: «Если я не сдержу данное себе слово и не напишу роман в двадцать пять лет, то покончу с собой». В какой степени май 68-го года, который она, по собственному убеждению, прошляпила, будучи уже слишком «встроенной в жизнь», определяет мысль, преследующую ее неотступно: «Была бы я счастлива, если бы жила по-другому?»

Она начала представлять себя отдельно от супружеской жизни и семьи.

Студенческие годы перестали вызывать у нее ностальгические сожаления. Теперь они кажутся ей временем встраивания в интеллектуальную буржуазность, отрыва от исходного мира. Романтические воспоминания становятся критическими. Часто всплывают сцены детства, мать с ее криками «потом ты нам плюнешь в рожу», парни, кружащие на мотоциклах после мессы, она сама с перманентом, как на снимке в саду пансионата, тетрадки с домашними заданиями на столе с жирной клеенкой, и тут же отец, который «поправляет здоровье», — слова тоже всплывают в памяти, как забытый язык и прочитанные ею книги, «Ложные признания» и Делли, и песни Луиса Мариано, и память о школьных успехах и социальной ущербности, невидимой на фотографиях, вспоминается все, что она прятала глубоко внутри как постыдное и что теперь оказывается достойным внимания и изучения при свете разума. По мере того как память избавляется от чувства унижения, в будущем открывается новое поле деятельности. Бороться за право женщин на аборт, против социальной несправедливости и понимать, как она стала именно такой, — для нее единое целое.

В воспоминаниях недавних лет нет ничего, что можно считать картинами счастья:

зима 69–70-го, черно-белая из-за мрачного неба и обильного снега, до самого апреля лежавшего серыми корками на тротуарах, — она нарочно искала их и давила сапогами, чтобы тоже помочь в уничтожении этой бесконечной зимы, которая ассоциировалась с пожаром дансинга в Сен-Лоран-дю-Пон[40] в Изере, хотя он сгорел только год спустя

на площади Сен-Поль де Ванса Ив Монтан, играющий в петанк, — в розовой рубашке, чуть пополневший, после каждого удара счастливо и самодовольно поглядывающий на толпу туристов, стоящих за оградой на приличном расстоянии, — а Габриэль Рюссье проводит то же лето в тюрьме и, вернувшись к себе в квартиру, кончает жизнь самоубийством

курортный парк в Сент-Оноре-ле-Бэн, бассейн, где дети запускают механические кораблики, отель, в котором она прожила с ними три недели и который потом соединится с пансионом из книги Робера Пенже «Некто»[41].

В невыносимой части памяти — образ отца на смертном одре, вид трупа в надетом только раз, на ее свадьбу, костюме, тело спускают из спальни на первый этаж в пластиковом мешке, потому что гроб невозможно развернуть на лестнице.

Политические события всплывают разрозненными деталями: увиденная по телевизору, во время президентской кампании, позорная связка Пьера Мендес-Франса и Гастона Деферра и мысль: «Ну почему ПМФ сам не выдвинулся в президенты», и тот момент, когда кандидат-центрист Ален Поэр в последнем выступлении перед вторым туром вдруг стал чесать себе нос, и ей кажется, что из-за того, что это видели все телезрители, его побьет Жорж Помпиду.

Она не чувствует своего возраста. То ли потому, что она еще молода и на женщин старше смотрит с вызовом, а на тех, кто в климаксе, — снисходительно. Стать такой, как они, в будущем — очень маловероятно. Ей как-то предсказали, что она умрет в пятьдесят два, но это ее не пугает — ей кажется, что это нормальный возраст для смерти.

Опять обещали жаркую весну, потом осень. Прогноз никогда не сбывался.

Комитеты борьбы — за права лицеистов, за автономию, экологию, запрет ядерной энергетики, отказ от армии, права феминисток, гомосексуалов, — каждая тема была животрепещущей, никто не объединялся ни с кем. Возможно, оттого, что слишком сильные судороги сотрясали мир вокруг: Чехословакия, бесконечный Вьетнам, теракт на Олимпийских играх в Мюнхене, сменяющие друг друга хунты в Греции. Власти и Ремон Марселлен[42] спокойно подавляли «левацкие выступления». И тут внезапно умирал Помпиду — мы-то думали, у него нет ничего, кроме геморроя. Развешенные в учительской профсоюзные афиши опять пророчили, что забастовка такого-то числа по поводу «ухудшения условий работы» заставит «власть пойти на уступки». Прогнозирование будущего свелось к тому, чтобы начиная с 1 сентября обводить в ежедневнике дни предстоящих каникул.