Годы

Не вспомнится ни день, ни месяц — только время года: весна — и то, как мы читали их фамилии, от первой до последней, фамилии 343 женщин[34]. Неужели их так много? Каждой из нас казалось, что она совсем одна, и с нами только резиновый зонд и кровь, которая хлещет на простыню, — неужели так много женщин, признавшихся в журнале Nouvel Observateur, что они делали подпольный аборт? Несмотря на всеобщее порицание, мы встали на сторону тех, кто требовал отмены закона 1920 года и разрешения абортов в медицинских учреждениях. Мы использовали лицейский ксерокс, чтобы печатать листовки, под покровом темноты распихивали их по почтовым ящикам, ходили в кино смотреть «Истории про А.»[35], конспиративно приводили беременных в квартиру, где медики-волонтеры бесплатно вакуумным способом устраняли плод, прерывая нежелательную беременность. Достаточно было иметь скороварку — для дезинфекции инструмента — и одолжить велосипедный насос: доктор Кауфман упростил и обезопасил практику акушерок. Мы снабжали беременных женщин адресами в Лондоне и в Амстердаме. Конспирация возбуждала — мы словно приобщались к движению Сопротивления, принимали эстафету у подпольщиков — «носильщиков чемоданов» времен Алжирской войны. Продолжение борьбы олицетворяла собой адвокатесса Жизель Алими, защитница Джамилы Бупаша[36], такая красивая при вспышках фотоаппаратов прессы на выходе из судебного зала в Бобиньи; по аналогии сторонники «Права на жизнь» и профессор Лежен, для устрашения публики демонстрировавший по телевизору человеческих зародышей, продолжали линию коллаборационизма и Виши. Субботним днем, тысячами идя за растянутыми транспарантами, мы смотрели в ясно-синее небо провинции Дофине и понимали: именно нам суждено покончить с тысячелетиями кровавых женских смертей. Потомство нас не забудет.

В зависимости от возраста, профессии и социальной принадлежности, собственных интересов и застарелого чувства вины мы обустраивали революцию под себя, подсознательно внимая зову радости, наслаждения или интеллектуального любопытства. Главное было — не упустить шанс, все попробовать, чтобы не помереть дураком. Одни курили траву, жили в коммуне, устраивались рабочими на завод «Рено», отправлялись в Катманду, другие проводили неделю в тунисской Табарке, читали Charlie Hebdo, Fluide glacial, L’Écho des savanes, Tankonalasanté, Métal hurlant, La Gueule ouverte[37], обклеивали свои машины цветочками, вешали у себя в комнате красные постеры с изображением Че и горящей от напалма вьетнамской девочкой, носили куртки в стиле Мао или пончо, возлежали на полу среди подушек, жгли благовония, покупали биопродукты фирмы «Морис Мессеге», ходили на представления Волшебного цирка Савари или в кино на «Последнее танго в Париже» и «Эмманюэль», занимались восстановлением заброшенной фермы в провинции Ардеш, подписывали петицию пятидесяти миллионов потребителей против пестицидов в сливочном масле, отказывались от бюстгальтера, выкладывали журнал Lui на виду у детей, просили их звать себя по имени — запросто, по-товарищески.

Поиск моделей для подражания охватывал пространство и время, Индию и Севенны, экзотику и крестьянскую жизнь. Мы стремились к первозданной чистоте.

За невозможностью все бросить — работу и квартиру — и поселиться в деревне (проект постоянно откладываемый, но рано или поздно назначенный к осуществлению) самые рьяные сторонники обновления проводили отпуск в отрезанных от мира деревнях, стоящих на скудной суровой почве, презирая пляжи, где народ тупо загорает, и банальную родную провинцию, «обезображенную» промышленным прогрессом. Больше доверия вызывали бедные крестьяне суровых земель, внешне не изменившиеся за несколько веков, «настоящие». Люди, сами стремившиеся творить историю, больше всего восхищались чьей-то смиренной покорностью годичному циклу сезонов и неизменности жестов — и покупали за гроши у тех же крестьян какую-нибудь старую развалюху.

Или отправлялись в страны Восточной Европы. На серых улицах с разбитыми тротуарами, перед государственными магазинами со скудным набором продуктов в грубой бумажной обертке, без названий производителя и марки, в квартирах, освещенных по вечерам голыми лампочками, свисающими с потолка, — им казалось, что они снова идут по миру послевоенных лет — тоскливому, неказистому, лишенному всего. В этом было что-то смутно-приятное. Однако они ни за что на свете не стали бы там жить. Они возвращались, привозя вышитые рубашки и ракию. Хотелось, чтобы и дальше в мире оставались страны, не знающие прогресса, — чтобы можно было вот так иногда возвращаться в прошлое.