Годы

Приближался 2000 год. Нам даже не верилось, что выпадет такое пережить. Жалели тех, кто умер раньше. Казалось, вряд ли все пройдет гладко, нам пророчили компьютерный «сбой», какой-то общепланетный разлад, типа черной дыры, репетицию конца света, возрождение варварства. XX век оставался позади, отгораживался итогами и отчетами, все раскладывалось по полочкам, классифицировалось, оценивалось — открытия, книги, произведения искусства, войны, доктрины, — словно перед входом в XXI век миру полагалось обнулить память. Тон был торжественным и взыскующим — мы перед всеми были в неоплатном долгу — век давил на нас и лишал собственных воспоминаний о том, что никогда не представлялось нам такой глыбой, «веком», а только чередой лет, более или менее ярких и памятных в зависимости от параметров нашей жизни. В грядущем веке люди, которых мы знали в детстве и которые теперь ушли — родители и деды, — умрут окончательно.

Девяностые годы, которые мы только что прожили, не имели особого значения, то были годы разочарования. Видя, что происходит в Ираке, который Соединенные Штаты морили голодом и регулярно запугивали новыми «ударами», где дети умирали без лекарств; в Газе и на западном берегу Иордана, в Чечне, в Косово, в Алжире и т. д., лучше было не вспоминать про рукопожатие Арафата и Клинтона в Кэмп-Дэвиде, про объявленный «новый мировой порядок» или про Ельцина на танке — лучше было вообще особо не вспоминать, разве что туманные вечера декабря 95-го, уже ставшие далеким прошлым, — оказалось, действительно, последняя большая забастовка века. Или при большом желании можно было вспомнить несчастную красавицу принцессу Диану, погибшую в автокатастрофе под мостом Альма, или синее платье Моники Левински, испачканное спермой Билла Клинтона. И превыше всего — чемпионат мира по футболу. Людям хотелось снова пережить эти недели ожидания, сборища перед телевизором в обезлюдевших городах, где передвигались лишь развозчики пиццы, недели, от матча к матчу подводившие к этому воскресенью и к этому мигу, когда в выкриках и экстазе все готовы были вместе умереть от счастья победы, — только это было совсем противоположное устремление, хотелось вспомнить великий порыв к единой цели, к единому кадру, единой истории, но ослепительные дни оставили после себя лишь жалкие ошметки рекламы минеральной воды с лицом Зидана на стенах парижского метро.

Впереди ничего не было.

Наступало последнее лето — теперь все было последним. Люди снова собирались вместе. Они мчались к прибрежным откосам Ла-Манша смотреть, как в полдень Луна затмит Солнце, они толпились в парижских садах. Внезапно наступала прохлада, полумрак. Хотелось одновременно, чтобы Солнце быстрее вынырнуло, и хотелось задержаться в этой странной тьме, — мы как будто проживали заранее закат человечества. Миллионы космических лет проносились перед нашими глазами за стеклами черных очков. Обращенные к небу слепые лица словно ждали пришествия бога или белого всадника Апокалипсиса. Но солнце появлялось снова, и люди аплодировали. Следующее солнечное затмение случится в 2081 году и уже без нас.

Мы перешли в 2000 год. Кроме салюта и обычной городской эйфории, ничего примечательного не произошло. Все были разочарованы, обещанный «сбой» оказался уткой. Настоящее событие случилось на шесть дней раньше и сразу же получило название «Большой шторм»: он возник словно бы из ниоткуда. За несколько ночных часов он повалил тысячи опор, выкорчевал целые леса, сорвал крыши и, продвигаясь с севера на юг и с запада на восток, милостиво уничтожил лишь десять попавшихся под руку людей. Наутро над изуродованным пейзажем, по-своему прекрасным в своем опустошении, спокойно взошло Солнце. Здесь начиналось третье тысячелетие. (На ум приходила мысль о таинственной каре природы.)

Ничто не менялось, только непривычная цифра «2» встала на место единицы, и ручка на секунду зависала, выводя дату на банковском чеке. Зима продолжалась, теплая и дождливая, как и ее предшественницы; «европейские директивы» из Брюсселя; «бум стартапов» вместо ожидаемого энтузиазма навевал тоску. Социалисты правили бесцветно. Демонстрации становились реже. Мы перестали ходить на марши нелегалов.