Годы и дни Мадраса

Начался март, и Тамилнад входил в полосу жаркого сезона. Все реже дул с океана освежающий бриз, земля постепенно раскалялась, и Мадрас превращался в знойную и влажную парилку. Махадева почти каждый день звонил мне по телефону и сообщал, сколько миль первосвященнику осталось до Канчипурама. Наконец в одно прекрасное утро я услышала в трубке ликующий голос моего приятеля.

— Он вошел, — сообщил Махадева.

— Кто? — не сразу поняла я.

— Шанкарачария! Кто же еще?

— Может быть, мы тогда поедем?

— Видите ли, — после некоторой паузы начал Махадева, — он молчит.

— Как молчит?

— Ну, наложил на себя обет молчания.

— И его никак нельзя разговорить?

— Пока он сам не снимет обета — нельзя.

— А как вы думаете, когда это может произойти?

— И завтра, и через год, — бодро ответил Махадева.

«Да, — подумала я, — видно, с первосвященником не так просто иметь дело». На следующий день он тоже молчал. Молчал и на следующей неделе. Наверно, под влиянием этого наши разговоры с Махадевой стали предельно кратки.

— Ну, как? — спрашивала я.

— Молчит, — отвечал Махадева.

— И долго это безобразие будет продолжаться?

Махадева смущенно хмыкал.

К концу второй недели его святейшество разговорился. Махадева сказал, что нельзя терять времени, а то он снова замолчит. Рано утром мы втиснулись в разогревшийся на солнце автобус. Единственная мысль, которая меня преследовала всю дорогу, — а вдруг, пока мы едем, Шанкарачария снова замолчит. К нашему счастью, этого не случилось. В Канчипураме мы сразу отправились к знакомому жрецу из храма Камакшн. Жрец радостно приветствовал нас словами:

— Говорит! Говорит!

Видимо, он тоже опасался того, что и я.

Втроем мы отправились на свидание с первосвященником. У монастыря мы задержались на несколько минут. Теперь он выглядел оживленным и многолюдным. На башне храма полуобнаженный юноша трубил в медную трубу. В храме началась пуджа, которую совершал молодой преемник Шанкарачарии. В нижнем зале сидели толстые жрецы-чиновники, согнувшиеся над стопками счетных книг. Они обмахивались пальмовыми веерами и, время от времени отрываясь от книг, сонно и подозрительно смотрели на входящих. У входа в монастырь толпились люди. Жрецы перебрасывались короткими фразами и покрикивали на мальчишек, которые носили им воду в металлических стаканах. Мы миновали монастырь и направились к небольшому храму, расположенному почти на окраине города, — постоянной резиденции Шанкарачарии. Храм стоял на берегу широкого священного водоема. Мы остановились около закрытой калитки, рядом с которой сидели несколько неопрятных и лохматых садху. Махадева постучал в калитку. Через некоторое время оттуда высунулась заспанная физиономия и, моргая хитрыми глазками, уставилась на нас.

— Шри Шанкарачария? Обедает, — и калитка захлопнулась.

Мы отошли поодаль и сели на берегу священного водоема около гранитного павильона. Приблизительно через полчаса из калитки вышел худой старичок, завернутый в белое домотканое покрывало. В руке старичок нес длинную палку с оранжевым флажком. Палка называлась «дандам» и свидетельствовала о том, что владелец ее — санияси. Старичок с флажком производил несколько смешное впечатление. Когда садху упали ему в ноги, я поняла, что старичок и был Шанкарачарией, первосвященником. Шанкарачария что-то сказал двум слугам, и те, исчезнув в калитке, молниеносно появились вновь с циновками на головах. Старичок подошел к гранитному павильону. Мой знакомый жрец и Махадева распластались у его ног. Шанкарачария сел на циновку против меня и прислонился худой спиной к граниту павильона. Теперь я могла разглядеть «папу индусов» как следует. Что-то по-детски трогательное было в этом маленьком старичке с выцветшими испуганно-удивленными глазами. Небольшой детский лобик был прикрыт углом белого покрывала; чуть припухшие губы не вязались с седой, коротко стриженной бородой. Казалось, что передо мной сидит неожиданно состарившийся мальчик. Он улыбнулся как-то доверчиво и наивно сказал:

— Спрашивайте.

В его глазах снова появилось испуганное страдальческое выражение. Наша беседа не была длинной. Шанкарачария не пускался в философские (рассуждения, как это любят делать индусские «святые». Возможно, он и не умел этого. Ответы его были односложны и по-детски просты, но иногда в них проскальзывал сарказм и горечь взрослого человека.

— Свамиджи, — спросила я, — что в вашей жизни было самым интересным?

Шанкарачария поднял на меня глаза и покачал головой.

— Я уже ничего не помню, это было так давно, — и посмотрел куда-то вдаль.

— Свамиджи семьдесять шесть лет, — сказал один из садху.

— Нет, пока еще семьдесят четыре, — живо возразил старик, — а главой монастыря я стал в четырнадцать лет. И все знания я приобрел только через собственный опыт. Я не читал книг. В монастыре были ученые-пандиты, и они передали мне все, что знали.

— Почему преемником Шанкарачарии должен быть обязательно мальчик, а не зрелый человек?