Годы и дни Мадраса

— Мальчик невинен, — сказал тихо старик. — У него нет опыта внешнего мира. Поэтому его легко воспитать в принципах учения Шанкары. Мне теперь семьдесят четыре, — грустно посмотрел снова вдаль. — Питам — мой мир. Так было с детства.

— Как выбирается будущий Шанкарачария?

— Часто случайно. Этот выбор может быть удачным, а может быть и нет. Меня тоже выбрали случайно. Моя судьба могла быть иной.

Шанкарачария опустил голову и о чем-то задумался. Потом я задала ему несколько вопросов, связанных с индусской философией. Но он ответил только на те вопросы, в которых имел собственный опыт. Все, что стояло вне его опыта, отклика у него не находило. В ответах он был предельно искренен и честен. Шанкарачария не боялся говорить: «Я не знаю. У меня нет такого опыта». Он не фантазировал и не теоретизировал, но подкупал своей прямотой и почти детской наивностью. О внешнем мире он знал очень мало. Сказывались годы монастырского затворничества. Он не имел четкого представления о материальном положении монастыря и его собственности. Он знал только, что эта собственность должна быть и что роль его, первосвященника, в накоплении ее не последняя.

— Такова традиция, — и печально посмотрел на меня. — Жрецам все мало. Но говорят, на всем этом держатся монастырь и храмы.

Я вспомнила толстых жрецов со счетными книгами, их подозрительные взгляды, их жадные руки, перебирающие рухлядь в плетеных сундуках. Когда я сказала об этом, вновь тоскливо-испуганное выражение появилось в глазах первосвященника.

— Я не живу в монастыре, — как бы оправдываясь, сказал старик. — Мое убежище здесь, — И он махнул тонкой пергаментной рукой в сторону скромного окраинного храма.

И я ясно представила себе, как этот старик с детскими глазами идет пешком по Индии, опираясь на длинную палку с оранжевым флажком. Он входит в хижины, беседует с крестьянками, несет эфемерное временное «утешение» в городские трущобы, рассказывает о великом Шанкаре в деревенских храмах. А в это время на почтительном расстоянии за ним следует процессия слонов и верблюдов, на которых едут жирные жрецы со своими сундуками. Эти сундуки наполняются во имя Шанкарачарии № 68. Сам же он ест простой рис с овощными постными приправами, как любой крестьянин Южной Индии, и ведет «чистый» образ жизни, за который его считают святым и богом. И только один он знает, как трудно быть богом. Ибо служители этого бога давно стали его хозяевами. Они гонят его впереди пышной процессии как рекламный щит. Они отпускают его жаждущим мира и утешения как патентованное лекарство фирмы «Шива и К⁰», строго следя за тем, чтобы каждая капля этого лекарства была по достоинству оплачена. Потом они отправляют его в маленький окраинный храм и садятся за конторские книги, на время забывая о его существовании. Трагическая противоречивость жизни первого шиваитского святого придает глазам живого бога испуганно-скорбное выражение.

В этой жизни совместились несовместимые вещи и понятия. Искатель истины с доверчивыми глазами ребенка, отказавшийся от всех благ мира сего, неразрывно связан с алчной погоней за этими же благами. Обирание людей во имя индуизма сопутствует его «святости» и искренности. Жизнь святого оказалась принесенной в жертву толстым жрецам. В этом и состоит действительная суть происходящего.

Когда Шанкарачария 68-й умрет, его статую поставят в храме монастыря и будут перед ней совершать пуджу, как перед богом. Но разве в этом может заключаться смысл жизни человека, названного богом? Каменная статуя — и все. Статуя, перед которой бьют кокосовые орехи и зажигают масляные светильники. Так в чем же смысл жизни Шанкарачарии? Ответьте мне, пожалуйста, ваше святейшество.

Но первосвященник, похожий на состарившегося мальчика, молчит. Я знаю почему. У него нет еще в таких определениях опыта…

Солнце клонилось к горизонту, когда я распрощалась с Шанкарачарией. Жара физически ощущаемыми волнами плыла в узких улицах Канчипурама. Я сидела на веранде дома знакомого жреца из храма Камакши и смотрела на приземистый гопурам над входом в храм. Знойное марево дрожало над каменными богами гопурама, и оттуда на улицу наползала раскаленная духота. На улице текла обычная и в чем-то всегда для меня необычная повседневная жизнь маленького провинциального индийского города. Шли куда-то люди, ехали тонги. Стайка школьников выбежала из соседнего переулка. Длинный черный поросенок, похожий на таксу, пересек дорогу, задумался на полпути и улегся в мягкую горячую пыль. К лавочке, где продавали цветы, подъехал парень на велосипеде. На его багажнике стояли две цветочные корзины. Парень о чем-то поговорил с лавочником, но, видимо, не сошелся в цене и, вскочив на велосипед, исчез где-то в конце улицы. Там, где исчез парень с цветочными корзинами, затрубил рожок водоноса. Через несколько минут в храме напротив глухо застучали барабаны. Группа женщин в ярких сари покупала у храмовых ворот кокосовые орехи и цветы для вечерней пуджи.