Годы испытаний. Книга 3. Разгром

Горицвет был не в духе, мог бы и сейчас схватиться со своим дружком Куралесиным, но тот имеет к нему особый подход и знает, как остудить его горячность. Молча достает он пачку любимой Горицветом духовитой уманской махорки и протягивает ему. Горицвет молча берет пачку, обнюхивает и облегченно вздыхает. И по мере того как происходит эта важная подготовка к закуриванию: сыплется на ладонь табак, оценивается на качество, отрывается расчетливо газетка, насыпается в нее табак, слюнявится цигарка — лицо Миколы постепенно проясняется, добреет. А когда сделаны уже первые две-три жадные затяжки, оно становится умиротворенным, и только топорщатся лохматые, удивленные брови.

— Бисив хлопец. Ума не приложу, И де вин достает такий гарный тютюн? Пахне, як мэд.

Куралесин лукаво подмигивает ему:

— Иду к тебе, гляжу, лежит цельная пачка.

Горицвет грозится толстым, крючковатым после ранения пальцем.

— Не морочь головы, Артэм, — И, отворачиваясь, добавляет: — Меня и без того тошно, як с похмилья.

Куралесин делает серьезное лицо, бьет себя в грудь,

— Говорю — нашел! Кто-то обронил. Или, может, с немецкого «юнкерса» выпала. Они последнее время частенько своих с парашютов подкармливают.

— Та брось дурака валить. Не до шуток.

— А что у тебя стряслось?

Горицвет неохотно возвращает начатую пачку махорки, но Куралесин рукой отстраняет.

— Возьми, пригодится.

Горицвет бережно распечатывает, достает объемистый кисет, расшитый яркой украинской вышивкой, с петухами — подарок невесты — и осторожно ссыплет, выбивая рукой до единой крохотной табачинки.

Кисет Миколы служит предметом частых насмешек Куралесина. Он называет его и чувалом, в который полпуда муки войдет, и девичьим кокошником, и даже чертовой рукавицей. Но Микола привык, не сердится.

Куралесин тянет руки к его кисету,

— Дай-ка из твоего табачного вещмешка закурить, а то дома позабыл спички, — Они снова закуривают.

— Пытаешь, чого мени сумно, а чому радуватись? Прийслали учора пополнение. Насмешки творят. Матроса-калику. У его рука на пидвязки ще высить, та двух хлопчиков. Курсантики. Шо у мэнэ, флот якись чи дитячий сад?

— Ну, это ты, Микола, напрасно. Матрос для Сталинграда — солдат первый сорт. Их фрицы боятся, полосатой смертью называют. Мне приходилось с ними воевать вместе. В штыковой перед ними никто не устоит.

— С виду вин глыба — не чоловиче. Та шось сумный и вовком на усих дивиться. Мабуть, думку мае, як ему на флот податысь.

— Чего ему флот, раз пришел сюда раненый воевать. Ты это зря, А что хлопцы молодые — не беда! Здесь все быстро воевать учатся.

— Знаемо мы цих морякив. Ты мени нэ кажи за них. Був у мэнэ одын. Хватанув я з ним горя.

Горицвет сердито стряхнул пепел с цигарки, подозвал заместителя.

— Пиды, Кукуев, поприглядись до нового пополнения. Спытай, хто воны, откель, взнай, шо за настроение. Завтраво нам з ними в атаку идти. А мы с Куралесиным над планом помаракуем.

Кукуев ушел выполнять приказание.

— Як думаешь, Артэм. Чи мени удоль проулка одарить на цей особняк, чи, можэ, с подкопа. Е тамичко норка годна. Саперы для сэбэ рыли, та бросилы. А я запримитыв. Думаю, сгодится на случай.

Куралесин почесал затылок.

— С переулки тебе особняка не взять. Мои совались. Не вышло. У них огонь перекрестный, вон из того дома, — показал он рукой. — Из дзота бьют. Если бы подавить их, тогда можно. Данай с подкопом бери. Оно вернее будет.

Он широко зевнул, и, устроясь удобней у дыры, откуда пробивались ласкающие лучи осеннего солнца, блаженствуя, зажмурился.

— А что у тебя за моряк был? Не помню что-то. О нем ты мне не рассказывал.

— Та чого о ем казаты? Меня и споминэть про его претить. Хватив я з ним лиха.

— Не верю, — подзадоривал Куралесин. — На флоте нет таких моряков.

— Вот тоби хрест. Не бачить меня рядной маты и батько. Ну и брехун був, у всим святи не найдешь. Одурачивал усих, та и мэнэ. Писля розибрались, то вин такий моряк, як я маршал. Брехав, як по нотам грав. Це ще я пяд Харьковом взводом командовал.

— Взводом?