Годы паники. Как принять верное решение, когда все говорят «пора рожать»

Люди, в особенности мужчины, не находят себе места от дискомфорта, когда говоришь о подобных вещах. За признанием женщины в таких эмоциях, как страх, раздражение, побуждение причинить кому-то боль или бросить кого-то, обычно следует этакое задушенное, ерзающее молчание. А когда она еще и мать, все становится в десять раз хуже.

Вот попробуйте расскажите незнакомому человеку, что вчера вечером вам пришлось крикнуть в разодранный воплями ночной воздух: «Забери у меня этого ребенка, пока я не врезала ему по лицу!» – и в ответ он нервно рассмеется, отведет взгляд и попытается сменить тему.

Ответьте кому-нибудь на стандартное «как дела?» признанием: «Сегодня утром мне хотелось бросить ребенка в лесу и уйти» – и собеседник аж с лица спадет.

Напишите кому-нибудь, что во время очередного трудного кормления или попытки уложить чадушко спать вы время от времени представляете, как раздираете доски голыми руками и окровавленными зубами – и незнакомые люди со всех концов света начнут наперебой писать, что вы опасны и безумны.

Как сказала моя подруга, журналистка и мать Сайма Мир, «людям не нравится разговаривать о тлеющей ярости, которую испытывают женщины. Словно разговор о ней заставит ее проявиться в физической форме». Но, как мы знаем, верно обратное. Разговор о яростных чувствах – лучший предохранитель от перехода к физическому насилию. И поверьте, в женщинах полным-полно гнева. Мы ощущаем ярость, ненависть, жестокость, гнев, курсирующие по телам, наверное, не реже, чем мужчины. Мы жаждем сражаться, уничтожать, жечь и разорять; мы воображаем разрушение, страдания и смерть. Разница лишь в том, что столетия социального научения поощряли мужчин выпускать наружу гнев с помощью кодифицированного, а затем индустриализированного насилия, такого, например, как агрессивные виды спорта, война, пьяные драки и мелкие преступления. А женщин за выражение этих же чувств стыдили и лишали доверия. Нас учат, будто женский гнев почему-то неестественен, даже «неженственен». В результате ярость уходит внутрь, загнивает или перерождается в какую-нибудь другую деструктивную, нездоровую эмоцию. Если бы я стыдилась своей ярости в ту ночь, когда плакал мой ребенок, я бы ее скрывала. Я бы хранила ее, как грязную тайну. Я трактовала бы ее как признак, что, наверное, не гожусь в матери. Я заталкивала бы ярость вглубь, пока, наконец, она не взорвалась бы, подобно вулкану, под чистым давлением отрицания. Потому что она бы непременно взорвалась. Гнев всегда вылезает наружу.

Слава богу, я не стала молчать. У меня было достаточно так называемых «интрузивных мыслей», чтобы понимать механику явления – когда воображаешь, как швыряешь ребенка о стену. Они были у меня столько, сколько я себя помню. В школе я воображала тетрадки, рассекающие мое глазное яблоко, или снимала маленькие воображаемые фильмы о том, как расплющиваю себе пальцы дверью в коридоре. Психоаналитическое объяснение таково: воображая насилие, высвобождая ярость в фантазии, устраивая разуму «генеральную репетицию» поступка, вы наращиваете мышцу сопротивления.

Чем больше позволяете себе чувствовать эти бессознательные желания – проткнуть язык гвоздем, воткнуть лезвие ножа в шею лучшей подруги, толкнуть незнакомца под автобус, – тем больше шансов даете сознательному разуму противиться данному импульсу. Ваше тело пробует переживание на вкус, в то время как разум от него обороняется.

Проще говоря, необходима практика. Эти видения могут быть, по крайней мере отчасти, просто побочным продуктом особенного химического баланса мозга. Некоторые исследователи возлагают вину на ложное срабатывание миндалины – той части мозга, которую мы считаем ответственной за реакцию «борись или беги».

Честно говоря, причины появления этих мыслей мне не так интересны, как способы с ними совладать. У меня всю жизнь случаются мгновения невысказанной жестокости, насилия и опасности, они мелькают в сознании, как нарезка кинематографических ужасов. Но я ни разу до этой минуты не совершала насильственных действий. Я никогда не прыгала с борта теплохода, не наблюдала равнодушно, как на сына падает древесный сук, когда я несу его в слинге, не сидела сложа руки, пока он вылезает из окна высотного здания, и не въезжала на велосипеде в реку, пристегнув его к задней раме. Но, воображая такие вещи, я настораживалась и начинала внимательнее относиться и к его безопасности, и к своим страхам, чтобы уберечь обоих от опасностей. Признание и изложение вслух чувств кипящей жестокости, катастрофического ужаса и убийственной ярости – главная защита от соблазна воплотить их в жизнь. Кроме того, это умение делает женщину бесценным союзником для любой другой – матери или бездетной, – ощущающей те же соблазны и боящейся их.