Годы паники. Как принять верное решение, когда все говорят «пора рожать»

Очень многие культурные тропы центрируются на отсутствующих отцах, мужчинах, которые уходят, пропадают на работе, забывают о днях рождения детей; но очень мало говорится о том, почему они все это делают. Даже термин «отцовский комплекс» уничижительно-снисходителен, используется мужчинами для описания «чокнутых» подружек и низкопробными юмористами для шуток о молоденьких девушках, да всеми подряд, чтобы прикрыть реальные и конкретные проблемы половой тряпкой насмешки. А ведь вместо этого мы могли бы спрашивать: почему мужчины уходят и как это прекратить? Как могут люди быть такими отчужденными, безучастными, далекими от собственных детей, отношений, собственной жизни, что способны уйти прочь? Мне потребовались годы терапии, чтобы выяснить: в моем сердце коренится заскорузлый страх показать любому мужчине слишком много себя и сделать это слишком честно, поскольку это может отпугнуть его. И еще больше времени и разговоров потребовалось, чтобы развязать узлы.

Правда заключается в том, что, «защищая» мужчин от трудностей и нудностей, бессонных ночей и бесящих воплей, сожалений и реальности, страхов и провалов родительства, мы можем полностью отсечь их от отцовства. И тогда им безмерно легче уходить, когда становится особенно трудно. Я ни в коем случае не виню матерей. Во многих случаях люди, которые уходят, просто говнюки. Часто женщины взваливают на себя психологическую и воспитательную ношу, ведь их с детства учили поступать именно так. Во многих случаях родители делают все, что в их силах, просто чтобы выжить. Но лично я своей бравадой отталкивала партнера от его собственного отцовства.

Ему были нужны бессонные ночи, безутешный плач и страх, чтобы скрепить узы с ребенком, как делала я. Ему нужно было дойти до предела, чтобы понять его суть. Процесс становления родителя – не только биологический. Он соткан из опыта и эмоций, причем некоторая часть на редкость неприятна. Отцам нужно и лучшее, и худшее в детях, иначе их любовь будет непрочной – она начнет слишком легко рассыпаться под действием отсутствия, отвержения и непонимания.

Те вечера, когда Ник пристегивал к своей груди нашего малыша, натягивал куртку и гулял туда-сюда вдоль разбухшей от дождей реки у дома, под ливнем, подпрыгивая и раскачиваясь, создавая из собственного тела щит, под которым ребенок мог наконец расслабиться, делали его отцом. Так же, как проведенные без сна и отдыха, залитые слезами, спотыкающиеся о ковер ночи крайнего одиночества и безумной усталости делали меня матерью. Это трудно, временами просто адски тяжело, порой я сомневалась, что мы поступили правильно, впрягшись во все это. Но это связало нас в силовую единицу, которую – при определенной удаче и огромных усилиях – можно считать семьей.

18. Неспешная любовь

Через две недели после того, как я привезла домой сына, запакованного в белоснежный костюмчик вдвое больше него, моя подруга Хейли заявилась в гости с пакетом многоразовых прокладок для груди, маленькой вязаной куколкой, плиткой шоколада и единственной гигиенической прокладкой, перевязанной ленточкой. Она родила всего на полгода раньше.

Не успели мы дойти до конца коридора, как она спросила:

– Ну что, он тебе еще нравится?

Чистое облегчение омыло тело изнутри, точно ливень, накрывший лесной пожар.

Она понимала. Знала. Задавала вопрос, на который я действительно могла ответить.

– Кажется, нравится, но я пока не уверена, что люблю его.

Язык замер во рту – лиса, ждущая лая гончих. Может, я не так ее поняла. Может, я только что призналась в чем-то ужасном. Может, меня сейчас внесут в какой-то там список.

– Любишь? – вопросила Хейли, расплываясь в широкой улыбке. – Так всего-то две недели прошло: ты его почти не знаешь!

В этот момент я отдала бы подруге все свои основные органы и коллекцию записей в придачу.

Посреди ночи, прислушиваясь к тихому ворчанию крохотного сына и ощущая вулканические преобразования в теле, я повернулась к Нику – слезы заливали лицо, сердце гнало галопом – и прошептала:

– Кажется, я, возможно, люблю тебя больше, чем ребенка.

Я чувствовала себя ужасно. Я казалась себе неправильной, сломанной. Мне стало страшно, что я как-то нечаянно направила первоначальный приток окситоцина, любви и одержимости на Ника, а не на младенца-сына; как утята, которые запечатлеваются на гусыне или садовой тачке, а не на собственной матери. В первые несколько дней я ловила себя на том, что плачу от благодарности, вспоминая ладони Ника на моей спине во время схваток или то, как он по собственному почину заваривал мне чай. Меня штормило при мысли об огромной жертве, которую я навязала его жизни. О том, что ему пришлось бы воспитывать нашего сына в одиночку, если бы я умерла при родах. О том, как он держал сына у своей голой груди, пока я принимала душ. Я лила слезы, вспоминая те времена, когда мы гуляли по Черному Лесу, пили пиво и ели твердый сыр; как он смешил меня в тот первый день в Кале; первое свидание в «Бетнал-Грин-Трэвелодж», кемпинг у подножия Сноудона, когда я только-только забеременела.