Годы в огне

Закончив погрузку, все отправились на Марянинское кладбище, у ворот которого прибывших ждал каменотес, подпольщик Иван Карпович Сусоев.

«Штабс-капитан», в котором Сусоев без труда узнал слесаря паровозного депо Якова Алексеевича Хомаркина, крепко пожал руку товарищу и пошел вслед за ним в дальний край кладбища, где Иван вырыл огромную яму, якобы для братской могилы. Солдаты куреня и железнодорожники, переодетые в шинели, быстро перетаскали ящики с оружием в яму, накрыли их заранее припасенной клеенкой и закидали землей. В холмик врыли крест с надписью «Братская могила воинов». Его загодя изготовили подпольщики Брагин и Сурнин.

Однако, чтобы спрятать концы в воду, следовало отправить «вагон с оружием» на фронт. Подпольщики нашли подходящую теплушку, загрузили ее камнем и, подменив доску с номером, прицепили к проходящему эшелону. Это опасное дело исполнил старший составитель поездов Иван Иванович Молостов.

Иван Сусоев (его отца зарубили казаки) время от времени наведывался к оградке родителя и попутно присматривал за «братской могилой». И всякий раз докладывал о спокойствии на кладбище Александру Зыкову, приказавшему вырыть здесь оружейный склад.

Это было не единственное хранилище боезапаса. Тотчас после мятежа иноземцев Яков Рослов, Василий Евтеев и другие коммунисты, коими руководил мастер Иван Аверьянович Деревянин, вскрыли пол столярной мастерской вагонного депо и спрятали там тридцать семь винтовок.

Но оружия все же было мало, а Красную Армию ждали уже в Уфе, Аше и Златоусте и, значит, надо было добывать его для грядущих боев, не боясь риска и кары.

Однажды в сумерках к «Орлу» подошел осмотрщик поездов, слесарь Александр Феоктистов.

— Слышь, Григорий Павлович, — сказал он, — я там вагон с оружием выбраковал. Можно сказать, — «по неисправности ската колес». Как на это посмотришь?

Широков хорошо знал товарища по партии. Феоктистов возглавлял тайную десятку узла, был осторожен и бесстрашен. Но все же помощник военного коменданта спросил:

— А где охрана вагона?

— Где ж ей быть? В том же вагоне.

Широков молчал несколько мгновений, решая нелегкую задачу.

— Отправляй вагон в мастерские, — наконец сказал он, — вместе с охраной. Я освобожусь и приду.

«Орел», действительно, вскоре появился в мастерских. Вагонники старались уже вовсю, «устраняя неисправность». Из-за полуоткрытых дверей теплушки выглядывали пехотинцы охраны.

Вахмистр впрыгнул в вагон, оглядел трех рядовых с винтовками — и по их облику определил без труда, что это крестьяне малого достатка.

Сюда же, в теплушку, поднялись Александр Феоктистов, его жена, служившая сестрой милосердия при станции, и старший писарь военного комиссариата большевик Василий Бахарев.

«Орел» оглядел еще раз солдат, заметил на их лицах вполне понятное беспокойство и сказал без всякого вступления:

— Россия терпеть Колчака не станет. И мы знаем, и вы знаете. Он обречен. Туда и дорога. Но вам-то зачем пропадать?

Рядовые онемело глядели на военного с важными погонами, вздыхали, переминались с ноги на ногу, мямлили: «Оно бы и ладно, но как бы чего не вышло, а то враз в деревянный тулуп оденут…»

Понимая, что солдаты, вполне возможно, боятся провокации, Феоктистова поддержала их волю:

— Не трусьте, мужики. А мы вам непременно пособим.

Пехотинцы растерянно осведомились:

— А винтовки — кому?

— Да скиньте с шеи — и все дела.

— М-да… Опасно… А куды ж нам потом деваться?

В вагон поднялся Александр Зыков, пожал руки всем, в том числе и охране. Сказал солдату:

— И у нас голова — не гвозди забивать. Подумали. Получите совершенно форменные документы: отпущены домой по болезни.

Тогда один из солдат, переглянувшись с другими, внезапно заявил:

— Мы, стало быть, согласны.

В те же сутки охране вручили необходимые справки с подлинными печатями и подписями, а также снабдили гражданской одеждой, на всякий случай. А вагон перегнали в Челябинские каменноугольные копи и выгрузили в отработанную шахту.

Днем позже Леонтий Лепешков и член копейского ревкома Федор Царегородцев доложили Центру: винтовки надежно смазаны, обернуты в вощеную бумагу и сложены в нишах дальнего штрека.

Подполье железной дороги работало с крайним напряжением и риском, будто вовсе забыло, что у человека лишь одна голова на плечах.

«Чугунке» всегда достается в пору войны, но то, что творилось на станциях и перегонах к западу, северу и востоку от Челябинска, сильно походило на агонию. Половина паровозов была «больна» и не выезжала из депо; ломались и дымили буксами вагоны, портились связь и сигнализация. Все военные и гражданские генералы орали на «чугунку», требуя увеличить движение, сократить простои, хоть вылези из шкуры.

Особое напряжение и нервозность случались в кануны крупных операций. В частности, так было зимой, перед весенним наступлением Колчака.

Через Челябинск на Уфу шли тогда потоком эшелоны с войсками и оружием.