Гоголь

Две линии разделяли их: «круг», о котором пишет в том же отзыве Гоголь (имея в виду светский круг, который ненавидел, как и Пушкин, и в который стремился – по своему рождению, по привычкам – Лермонтов), и это «безочарование». Лермонтовский Демон показался Гоголю демоном головы, а не сердца, это был демон самолюбия, а не страдания – он взывал к состраданию, но сам не страдал. Но что он мог знать о душе, скрывавшейся под пехотным мундиром и как бы отделившейся от этого взгляда тёмных глаз – смеющихся и наблюдающих, пытающихся постичь и его, Гоголя, который сам привык всех постигать?

Они ходили по аллеям, прислушивались к голосам в саду, и говорили что-то друг другу, стояли возле пруда. Гоголь попросил Лермонтова почитать стихи, тот согласился. Читал он отрывок из «Мцыри» – сцену поединка молодого монаха с барсом, – страсти в ней было много, но страсти, как показалось Гоголю, опять-таки холодной. Да и день выдался не тёплым: тучи набегали на Москву, дул ветер, весна в тот год задержалась. Прошёл дождь, загнавший всех под крышу, потом выглянуло солнышко, подсушило землю под деревьями, песок, все снова вышли в сад, и тут-то запели соловьи, в сумерках вспыхнуло голубое пламя жжёнки, и завязался общий шум.

На следующий день Гоголь и Лермонтов встретились у Е. А. Свербеевой. А. И. Тургенев оставил об этой встрече запись. «Лермонтов и Гоголь. До 2 часов». Почему засиделись поздно? Ни Гоголь, ни Лермонтов ни словом не поминают о той ночи. Встретились – и разошлись. Оба уезжали: один в дальние края, другой тоже в дальние, но не столь. Уже появился отдельно изданный «Герой нашего времени».

«Никто ещё не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой, – писал Гоголь об этом романе. – Тут видно больше углубленья в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта…» Живописец в устах Гоголя высшая похвала, благоуханная проза – его собственный идеал. Это Пушкин, переведённый в прозу, и эта запоздалая оценка Лермонтова (статья появилась в 1847 году) есть дань таланта таланту, который в ту майскую ночь прочеркнул небо Москвы, оставив впечатление тоскливое, смутное.

Новое направление «Ангела» и «Молитвы», которое Гоголь отметил в Лермонтове, может быть, искало своего продолжения, и на этом пути могли сойтись Гоголь и Лермонтов. Но… «В нашу поэзию стреляют удачней, чем в Луи-Филиппа», – скажет, узнав о дуэли в Пятигорске, Вяземский. Он был «похищен насильственною смертию… в поре самого цветущего мужества», – напишет Гоголь. И добавит: «и никого это не поразило».

В ту ночь тень конца, может быть, была уловлена Гоголем в лице Лермонтова. Презренье к своему таланту – это он почувствовал в Лермонтове тогда. Одни стихи не могли дать этого впечатления. Это надо было видеть. Ценя божий дар, как жизнь, Гоголь не мог не ужаснуться этому состоянию человека, который моложе его на пять лет. Почти юноша… «Монах» Гоголь, нашедший себе убежище за Апеннинами, и гусар Лермонтов, ищущий за горами Кавказа пули, которая могла бы усмирить его ненасытную гордость, – что могло быть между ними общего? Гоголь оставался, а Лермонтов уходил. Никто, кажется, не хотел разделить с ним его ношу – ношу ответственности за русскую поэзию, за саму Россию.

«Русь! чего же ты хочешь от меня? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?» – эти строки могли родиться только после поездки в Россию. Может, родились они в дороге, когда дилижанс, увозящий Гоголя снова в Рим, скрылся за горой Перхушкова, куда приехали проводить его Аксаковы, Щепкин и Погодин.

Гоголь отбыл в Европу, увозя с собой не только боли и обиды, нанесённые ему на родине (долги, невозможность устроить сестёр, попрошайничество за них и за себя), но и тоску ожидания новой встречи с нею, тоску отрадную и печально-щемящую, ибо он понимал: придётся возвращаться.

Он бежит от Руси не так, как бежал в 1836 году – с негодованием и попрёками, а с жалостью сына, покидающего остающуюся одинокой мать.

Глава четвёртая . Поворот

Но я молюсь, молюсь сильно в глубине души моей… да отлетит тёмное сомненье обо мне, и да будет чаще, сколько можно на душе твоей такая же светлость, какою объят я весь в сию самую минуту.

Гоголь – H. M. Языкову, сентябрь 1841 года

1