Гоголь

Гоголь в этом письме утверждал, что многие места его книги «покамест ещё загадка». Белинский брался отгадать эту загадку. Гоголь настаивал на том, что публикация «Выбранных мест из переписки с друзьями» – подвиг («подвиг выставить себя на всеобщий позор и осмеяние»), Белинский совершал свой подвиг, отвечая ему.

То был подвиг духа и тела Белинского, все силы которого ушли, кажется, на составление письма. То был подвиг литературный и гражданский, ибо, попади это письмо в руки правительства, не сносить бы Белинскому головы.

Гоголь требовал от Белинского настроения исповеди (потому что «в такие только минуты душа способна понимать душу») и получил исповедь. Он проповедовал в ответ на критику Белинского – проповедовал и Белинский. «Сделай вопрос напыщенный, получишь и ответ напыщенный», – иронизировал Гоголь в «Переписке», и теперь ирония этих слов обращалась на него.

Всё смешивалось тут – и высокий порыв души, и эта напыщенность, самолюбие идеи, считающей себя правой, и самолюбие совести, «гордость чистотой своей», как говорил в «Переписке» Гоголь, и гордость раскаяния. Последнее более относилось к Гоголю, первое – «гордость чистотой своей» – к Белинскому.

Белинский судил Гоголя с позиции своей чистоты, незапятнанности, искренности. Во всём этом он отказывал оппоненту. Гоголю высказывались подозрения, в которых, как отвечал ему Гоголь, «я бы не имел духа запятнать последнего мерзавца». Речь шла о заискивании автора «Переписки» перед властями. «Гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора», – писал Белинский. Гоголь, курящий фимиам земному богу более, нежели небесному, Гоголь, издающий свою книгу на средства правительства, Гоголь, ищущий ею места воспитателя наследника, – вот каким выглядел Гоголь в письме Белинского.

Все эти обвинения, как писал Гоголь, «шли мимо», но они ранили. Они вызывали в ответ гнев, которого не сумел избегнуть Гоголь в черновом варианте письма Белинскому. Но в беловом тексте он всё личное снял.

Подозрения и обвинения эти увеличивали пропасть, но не из-за них расходились участники диалога. Всё это лишь окрашивало их страстное расхождение. «Примиренья» не было не только между ними, но и между двумя сторонами истины, через которые терпеливый Гоголь хотел перебросить мост.

На одном полюсе укоренился радикализм и требование «перемен» (Белинский), на другом – консерватизм и опора на «предание» (Гоголь). Грубое определение этого различия ещё не даёт представления обо всём различии, но всё же главные черты в нём представлены.

«Усредоточенье» Гоголя, о котором он писал (это слово черновика перешло в беловик), было направлено на душу человека. Белинский столь же, как Гоголь, был недоволен обстоятельствами, но выход искал на иных путях – на пути изменения государственных учреждений России. Причём изменение это рисовалось ему на европейский – парламентский – образец. Белинский настаивал на немедленном освобождении крестьян, на создании новых порядков, на всеобщей грамотности – Гоголь писал ему в ответ, что как бы это освобождение не сделалось хуже рабства, что с ним следует обождать, что надо прежде просветить грамотных, нежели неграмотных. От них-то, грамотных, – от чиновников, стоящих над народом, от тех же помещиков, учившихся в университетах, но не воспитавшихся нравственно, – весь вред. Он напоминал о необходимости просвещения самой «власти», которая вся сплошь тоже грамотна, но творит тем не менее много злоупотреблений. «Народ меньше испорчен, чем всё это грамотное население», – писал он.

Они расходились и в понятии просвещения. Белинский винил Гоголя в том, что он крестьянину хочет отказать в ученье, что он против просвещения вообще, и указывал на успехи просвещения на Западе. Гоголь связывал просвещение с изначальным смыслом этого понятия – для него просветить человека значило не только образовать его ум, дать ему сведения о новейших знаниях и сами знания, но и «просветлить» его сердце. Поэтому столь туманно звучало для него общее слово «прогресс». Поэтому «успехи цивилизации», о потребности которых для России упоминал Белинский, вызывали его скептицизм. «Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации, – писал он в черновике своего ответа. – Но какое это беспредельное и безграничное слово. Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все. Тут… все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация? И стала европейская цивилизация призрак, который точно никто покуда не видел, и ежели пытались её хватать руками, она рассыпается. И прогресс, он тоже был, пока о нём не думали, когда же стали ловить его, и он рассыпался».