Гоголь

Тщетно станет он искать в опоздавших газетах хоть какое-нибудь упоминание о судьбе тела Пушкина, об отпевании, о похоронах. Ни звука более не издаст русская печать о нём. И не будет знать Гоголь – или другой русский, – пробежав глазами ничего не значащие строчки, напечатанные 9 февраля в «Прибавлениях» к петербургским «Ведомостям»:

«Выехавших из столичного града СПБ февраля 3 и 4 дня 1837 года…

…в Остров, камергер Тургенев

…в Монастырь Св. Горы, корп. жандармов кап. Ракеев…» –

что это и есть последняя весть о Пушкине, весть о последнем его пути из «юдольной сей обители»[8].

Непосвящённому читателю эти строки не говорили ни о чём. Ну, выехали камергер Тургенев и капитан корпуса жандармов по своим делам или по казённой надобности, но каждый по своим делам и по разным надобностям. Пункты-то назначения разные… А ехали они на самом деле вместе, по одному делу и в одно и то же место, и при них-то, рядом с ними – в одном обозе или поезде – ехал гроб Пушкина, ехал Пушкин, нёсся, меняя лошадей, вон из города, где его убили. Но как будто не было этого факта, как будто и Пушкина не было: умер – и растворился, исчез бесследно, безымянно, неизвестно куда пропал, как нос с лица майора Ковалёва, о пропаже которого отказались дать объявление в газете.

«Моя жизнь, моё высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово».

Так писал в марте 1837 года Гоголь Погодину.

Теперь-то он это чувствовал. Пушкин заглянул в его детскую душу, как светлый луч, когда он, едва разбирая слоги, стал читать. Пушкин обогревал своими стихами его юность. Пушкин заставлял тянуться вверх, верить в великое, прекрасное, в искусство, в красоту. Пушкин приласкал его в пору безвестности, пушкинский «Годунов» заменил ему университет. Близость Пушкина, присутствие Пушкина в том же городе, в нескольких минутах ходьбы были радостью. Пушкин был жизнь, надежда и суд – только суд Пушкина он признавал над собой и, восставая на судию, знал: судья есть.

Пушкин был всё для одинокого Гоголя, не имевшего ни света, ни женщины, ни иных житейских наслаждений. Всё отдал он единственной жене своей – Музе, и она-то призвала их обоих пред своё лицо и там, на иной ступени, избрав и отделив от других, поставила рядом.

Со смертью Пушкина Гоголь оставался один. Вот когда почувствовал он полное одиночество своё в литературе и в мире! Вот когда образовалась вокруг истинная пустыня, которую нечем было восполнить! Сбывались слова Белинского, которые в минуту их произнесения тешили его самолюбие: он заступал место Пушкина. Но каким горьким оказался этот шаг! Каким роковым. И какой груз взваливал он на свои плечи!

Он ещё не сознавал, какая отныне тяжесть перекладывается на него и какую тяжесть нёс на своих плечах, казалось, так легко живший Пушкин. Освобождалось место, но и освобождался груз, освобождалась та непосильная для простого смертного ответственность, которую он, сам того ещё не ведая, брал на себя. Слишком много уходило с Пушкиным, слишком многое держалось в России и в русской литературе на нём, и в том числе он, Гоголь. Как будто основа обрушилась и образовался провал, над которым не на чем было стоять, не за что держаться, не на что опереться. Пушкин был Антей, и держал он небесный свод…

Теперь под этот свод должен был встать Гоголь.

Пушкин ушёл, оставив ему те вопросы, которые не разрешил, перед которыми остановился, от которых, может быть, отвернулся, как отвернулся он в последних стихах от непонимающей и уже начавшей освистывать его толпы. Пушкин вернулся в круг поэзии, в круг искусства:

…Бог с ними.

Никому

Отчёта не давать, себе лишь самому

Служить и угождать…

«Никому отчёта не давать». Но через две недели Пушкин пишет другие стихи. Гоголь прочтёт их, получив первый после смерти Пушкина номер «Современника». Они будут оттиснуты на заглавном листе книжки журнала пушкинским почерком:

Отцы-пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

В конце жизни Гоголь вспомнит эти стихи Пушкина и напишет сёстрам: беспрестанно молитесь молитвой Ефрема Сирина: «Дух же терпения, смирения, любви даруй мне!»