Гоголь и географическое воображение романтизма

Спекулятивная идея Шеллинга о первобытном единстве субъективного и объективного, человека и природы совершенно по-новому представила землю, которая оказалась одушевленной тем же духом, что и человек, даже если в земле этот дух бездейственный, а в человеке рефлексирующий. Все природные предметы являются памятниками/монументами на пути души к самосознанию и свидетельствуют о единстве человека и земли. Как манифестация духа, они наделены смыслом. Но поскольку душа развивается в них бессознательно, смысл их скрыт и нуждается в интерпретации. Наиболее к смыслу природы приближается поэзия, которая, будучи неконцептуальным, нерефлексивным выражением духа, может быть соотнесена с самой природой – тем, в чем дух живет бессознательно. В «Системе трансцендентального идеализма» (1800) Шеллинг писал:

Воззрение на природу, составляемое философом искусственно, для искусства естественно и первично. Именуемое нами природой – лишь поэма, скрытая под оболочкой чудесной тайнописи. Но таинственность эта станет доступной для разоблачения, если только мы постигнем Одиссею духа, который влекомый изумительными наваждениями, себя же теряет. Ибо через чувственный мир, как сквозь смысл слова, лишь проглядывает словно полуокутанная дымкой тумана та земля обетованная, которую рисует нам наша фантазия. Лучезарные ее очертания встают перед нашим взором, ибо как бы рассеивается незримое средостение, служившее рубежом между миром действительным и миром идеальным, превращаясь в тот просвет, который в прямом зрении дает нам образы и очертания мира фантазии, ранее едва просвечивавшего сквозь покров действительности. Природа для художника уже не то, чем она была для философа <…>[155]

Согласно трактовке позиции Шеллинга его учеником Г. Стеффенсом, «земная природа является вечным иероглифом, в котором заключенo то, что недоступно земному пониманию»[156]. Однако философ и в еще большей мере поэт обладают интерпретативной властью это значение выявить: для них земля – «книга, которая только кажется закрытой»[157]. Как считает Танг, в начале XIX в. предполагалось, что прочитать эту книгу могут не только поэты и философы, но и географы[158]. Такими географами были Гумбольдт и Риттер.

Риттер, подхватывая идею Шеллинга о первичной связи объективного и субъективного в природе и о ее явлениях как о памятниках на пути к человеческому самопознанию, во вступлении к «Землеведению» писал о первобытном единстве человека с природой, которая стала впоследствии для него тайной, и говорил о «монументах» и «иероглифах», которые должны быть декодированы:

Земля независима от человека; она и до него и без него есть театр явлений природы; следовательно от него закон ее форм и произведений исходить не может. В науке о земле нужно в ней самой доискиваться ее законов. Воздвигнутые на ней природою монументы должны быть рассмотрены и описаны, их иероглифические надписи и конструкция – разобраны (курсив мой. – И. В.)[159].

Более того, Риттер был убежден, что география обладает теми же силами проникновения в тайнyю структуру мира, что и гениальная интуиция поэзии. Она постигает «общий закон, посредством которого можно овладеть этим разнообразием опытного и материального и направить его к высшей цели»: